Аберистуит, любовь моя - [11]

Я покачал головой – преступление меня ошеломило.

– Само собой, – добавил садовник. – У ребятишек своя версия насчет этих убийств.

– Да?

– Они думают, что это сделал учитель валлийского.

Глава 4

Думаю, мой многоюродный дедушка Ноэль был все же влюблен в ту женщину из джунглей, Гермиону Уилберфорс, хоть и не видел ее ни разу в жизни – ну, во всяком случае, если и видел, то через много лет после того, как в нее влюбился. Возможно ли такое? Откинувшись на спинку стула, я слушал запиленный диск-гигант «Мивануи в «Мулене», запись по трансляции». Миссис Ллант-рисант занесла пластинку утром. Сказала, что отыскала ее в гараже. Но, судя по конверту, пластинка нигде не пылилась. Такое типичное для миссис Ллантрисант вранье. Месяц за месяцем простаивая в пикете, ежевечерне обзывая прославленную клубную певицу прошмандовкой, она просто не могла признать, что, как и все, любит ее музыку. Я взглянул на портрет многоюродного прапрадедушки Ноэля, теперь, к сожалению, обезображенный тонкой трещинкой на стекле – наследием недавнего обыска. Эти друидские громилы не смогли бы его отделать таким образом, будь он жив, это уж точно. Судя по всему, с ним были шутки плохи. Таких, как он, хлебом не корми, дай выйти на сельской ярмарке на ринг против разъездного боксера. Когда друзья и родственники, а также ряд членов Общества изучения Борнео сочли его поход на выручку белой женщине, затерянной в джунглях, блажью романтического идиота, это лишь укрепило его решимость. И таким образом он 14 января 1868 года отправился из Аберистуита через Шрусбери в Сингапур. Пять лет спустя жена епископа выменяла на два медных котелка его путевые записки, которые, оказалось, пылились под светильником из черепов в углу общинной хижины.

Дальнейшие размышления над его судьбой были приостановлены появлением в конторе человека, словно вышедшего из фильмов об Аль Капоне:[18] двубортный костюм в тонкую темно-синюю полоску, свободные брюки с параллельными стрелками, шелковый галстук, мягкая «Федора» – это был Тутти-Фрутти, старший из сыновей Бронзини. За ним вошли два мускулистых прихвостня.

– Босс хочет поговорить с тобой, – без затей сообщил Тутти-Фрутти.

– Он желает записаться на прием?

Два прихвостня обошли стол, схватили меня за руки и приплюснули к спинке стула.

– Просто сиди и помалкивай.

Папа Бронзини вошел, тяжело опираясь на трость. Тутти-Фрутти принял с его плеч пальто и проводил к клиентскому стулу. Старик не спеша устроился, казалось, вовсе не обращая внимания, что его ждет полная комната народа. Ему такое давалось естественно. Расположившись поудобнее, он медленно поднял на меня глаза:

– Бон джорно.

– Боре да. Примите соболезнования по поводу вашего сына.

Он поднял руку, как бы показывая, что мои соболезнования подразумеваются.

– Это было большим ударом для всей семьи.

– Не сомневаюсь.

– Естественно, мы хотели бы знать, кто это совершил.

– Естественно.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Папа Бронзини, казалось, обдумывал, как бы ему приступить к теме разговора.

– Вы извините мою дерзость – я слышал, вы недавно были гостем полицейского участка?

– Да, это верно.

– Могу я спросить, почему?

Настал мой через поразмыслить. Что мне следует ему сказать? Защита конфиденциальности клиента – основополагающее правило моей профессии. Конечно, в формальном смысле Мивануи не была моим клиентом, поскольку не платила мне, но это всего лишь формальность. В моральном смысле я обязан защищать ее интересы. Я также знал, что папа Бронзини – не дурак. У него имеются связи; возможно, он уже знает, за что меня забрал Ллинос.

– Вам трудно припомнить? – Вопрос был задан вежливо, но нетерпение прозвучало явственно.

– Я не могу вам сказать, – ответил я.

Громила слева от меня вытащил маленькую резиновую дубинку и ненавязчиво побаюкал ее на руках.

Папа Бронзини печально взглянул на меня:

– Я есть растерян слышать такое.

– Мне очень жаль, – сказал я. – Особенно мне жаль вашего мальчика; но Ллинос хотел меня видеть по другому делу.

– Так ли это? – спросил он просто. Снова повисло молчание. На этот раз с оттенком напряженности. – Вам следует понимать, мистер Найт, что никто никого ни в чем не обвиняет. Речь идет просто о сборе фактов. Вы сами отец – вы должны понять…

– Нет-нет.

Папа Бронзини, казалось, растерялся.

– Я не отец.

Он взял в руки фотографию Марти.

– Это не мой сын. Он был моим школьным приятелем; он погиб, когда мне было четырнадцать.

Бронзини поставил фотографию опять на стол с преувеличенным уважением.

– Должно быть, вы с ним были очень близки, если спустя столько лет вы храните его снимок.

– Полагаю, можно сказать и так. Хотя все гораздо сложнее. – Я не стал говорить ему, что Марти погиб, подняв мятеж на уроке физкультуры.

Бронзини воздел руку:

– Пускай так. Человек столь чувствительный, несомненно, поймет мои отцовские чувства. Мы говорим здесь о простой вежливости и порядочности…

– Я понимаю, мистер Бронзини, но я не могу открыть вам, почему меня хотел видеть Ллинос. Это вопрос чести. Как сицилиец вы, несомненно…

Папа Бронзини хрястнул кулаком по столу:

– Вы говорите со мной о чести и одновременно лжете мне!