— Из одного два стало! — закричал один монах.
— Не из одного, а вместо него! — перебил его другой.
— Разве это не все равно? — спросил я.
— Отнюдь, — ответил второй монах, — ведь ежели из одного, дьявола двое стало, значит, в этих двоих и тот первый жить продолжает. А я между тем отлично видел, что первого-то выстрел сразу свалил. Убит он.
Не понравилось мне, что в такой трудный час монах переливает из пустого в порожнее, и я укорил его:
— Что б вы ни говорили, а суть-то одна: где прежде один дьявол был, там стало их двое.
— Заблуждение! — завопил монах. — Суть вовсе не в этом!
— А в чем же?
— В том, что хотя и два дьявола родилось, но одного мы убили!
Разъярился я от словоблудия этого, да и сложил с себя звание предводителя — действуйте, мол, дальше по собственному усмотрению. Простые воины оплакивали меня от души, но те, что были посановитей, особо не печалились. Они созвали совет, чтобы решить, продолжать ли стрельбу, хотя дьяволов от нее только больше становится, или отступить и пусть все идет как идет. Совет собрался, да только с самого начала завелся у них великий спор — стрелять или не стрелять? — и разделились они сразу на две партии. В конце концов сговорились на том, что сперва отправят к дьяволам миссионеров, дабы обратить их в истинную веру, а вот когда станут они добрыми католиками, тут-то всех и перестрелять и тем число католиков многократно умножить. Все войско увидело в этом постановлении перст божий, да и я сам признал, что надобно много ума и способности провидеть будущее, чтобы такое удумать. Словом, решение было принято, совет, не мешкая, взялся за дело, войско разбил на отряды, по сто одному человеку в каждом, и тотчас послал первый отряд на великий миссионерский подвиг.
Когда наши герои были уж далеко, я спросил одного из членов совета, почему в каждый отряд назначили именно по сто одному монаху.
— А чтобы осталась круглая сотня, — ответил он мне, — если кто-то из них падет жертвой…
Я почел за лучшее промолчать, не затем ведь в сердцах монахов занялось пламя веры, чтобы я задувал его. Вместо этого я растянулся во весь рост на земле — она-то вон какое сражение видела, а ничего, даже не удивляется. И хотя я не был уже предводителем, тут опять вроде бы им оказался, потому как пример мой тотчас уложил наземь всех почтенных монахов, словно ветер — колосья пшеницы. Сладок после битвы покой, даже если битва была напрасной. И вообще ожидать полеживая сподручней, ведь добрая весть не так-то легко улетучивается по той лишь причине, что припозднился человек и не сразу ее заметил. А ждать нам было чего — ведь отряд из ста одного миссионера ушел на свой ратный подвиг и совет наказал им принять надлежащие меры, обо всем нас оповещать с помощью вестников либо сигналов.
Да только они, видать, мер не приняли.
Время шло, мы полеживали, вокруг нас подымалась все выше трава, а вестей от них не было. Наконец стали одолевать меня сомнения, и я спросил соседа:
— Куда ж это они запропали?
— Должно быть, вознеслись их души, чтоб сподручней было дьяволов обращать, — отозвался монах.
Такого я прежде не слыхивал и потому стал монаха расспрашивать.
— И хорошо это — вознесенье души?
— Воистину хорошо и достойно, — отвечал монах.
— Значит, и вам хотелось бы вознестись?
— Отчего же, коли нужно, я с радостью.
— А как узнают, что нужно? — допытывался я.
— Например, когда потребуется дьявола на путь истинный наставить.
— А если не дьявола, а простого грешника?
— И это можно, — не стал чиниться сосед мой.
Захотелось мне тут испытать его, я и говорю:
— Ну, так сейчас нужней нужного вашей душе вознестись.
Монах оторопел.
— Это почему же? — спросил.
— Да потому, — говорю, — что нет на земле грешника грешнее меня.
— Как на духу говоришь? Про душу свою?
— Как на духу… про свою и вашу.
Монах стал изжелта-белый, словно кость, но все же решился: застонал разок, и душа его вознеслась. Образ голубя приняла, чисто-белого голубя, только по животу тонкая черная полоска шла и еще у основанья хвоста было крохотное черное пятнышко. Прав оказался монах, когда говорил, что после такого превращения грешников обращать сподручнее — у меня прямо сердце замлело, когда стал он возле меня кружить, крылышками сладко звенеть да гулькать. А так как я из детского возраста еще и вышел-то не совсем, то захотелось мне с ним поиграть. Взял я свою шляпу и ловко накрыл ею монаха-голубя. А сам ухо к шляпе приложил и стал слушать.
Он затих, долго-долго не шевелился.
И вдруг, прости господи, замяукал.
В жизни не слышал я, чтобы голубь мяукал, а уж тем паче белый голубь, что ж удивительного, что испугался я насмерть. Сперва-то так порешил, что это природа надо мной потешиться вздумала, но вслед за тем меня обуял дикий ужас и мир словно перевернулся вверх дном.
Что-то накатывало на меня с гулом и грохотом, словно наводнение, все сметавшее перед собой. Я напрягся как мог, силясь бежать, и наконец-то с великим трудом сдвинулся было с места. Да только не побежал, а полетел куда-то вниз. Грохнулся, глаза мои раскрылись, и я увидел себя в комнате, но не на кровати своей, а на полу. Кое-как поднялся, но ночные битвы и страхи так меня истерзали, что без сил повалился вновь на кровать.
