— Что ж бы такое?
— Книгу, да такую, что вы пальчики оближете.
— Уж так понравится?
— Скорее всего.
Сграбастал я в охапку все книжки, какие у меня были, и повернулся к отцу настоятелю.
— Да у тебя тут целая библиотека! — удивился он.
— Библию-то я недаром читал, — говорю.
— Это в каком же смысле?
— В том смысле, что не хлебом единым жив человек, но и Словом.
— Ну-ну, поглядим, какие тут слова у тебя.
Покуда мы с ним так мыслями перебрасывались, я книжки про себя вроде как в очередь выстроил. Самые лучшие решил напоследок оставить, я и с пищей телесной поступаю так же — что повкуснее, то на закуску. Вытащил из кучи «Юных храбрецов», подал.
— Твой вкус одобряю, — сказал мне отец настоятель.
— За что?
— Как за что? «Юные храбрецы» — превосходная и поучительная книга.
— У меня и не про таких храбрецов книжки найдутся, — сказал я и протянул ему «Белокурую женщину».
Монахи мои тут насупились, что настоятель, что Фуртунат, брезгливо так повертели «Белокурую женщину» в пальцах.
— Не пикантна ли? — спросил Фуртунат.
— А что это? — в свой черед спросил я.
— Ну, не скользкая ли?
— Да где ж ей и скользить тут, тесно ведь, не разлетишься.
— Показывай все, — приказал отец настоятель.
Я подал ему выпуски «Билла Буффало».
— Где ж ты раздобыл эту дрянь?
Мне стало так горько, словно мое родное дитя обидели.
— Да почему дрянь-то? — спросил я.
— От таких книжонок душа твоя сделается больна…
— А мы ее в кровать уложим, если сделается больна, — не уступал я. — Вон у меня кровать походная.
— Как же ты достал их?
— Купил.
— Где?
— Купил-то где? Здесь, на Харгите.
— И какой же бездельник тебе их продал?
— Не бездельник он, а порядочный человек.
Настоятель покрутил головой, приказал показать остальные. Бедный Ник Картер дрожал у меня в руках, как осиновый лист.
— Подавай сюда, и эти посмотрим! — сказал настоятель.
— Эти можете глядеть спокойно, — отозвался я и вручил ему «Ника Картера».
И замер, ждал, что будет.
А было вот что: настоятель не стал и глядеть на дорогие моему сердцу тетрадки, а просто встал, открыл дверцу железной печки и, слова не сказавши, бросил все мои сокровища в огонь.
Я был ошарашен, я окаменел.
Ноги стали как ватные.
Сердце сжалось в комок.
А потом вдруг я заревел.
Мне показалось, что я остался один на всем белом свете. Немыслимая, невыразимая тоска нахлынула отовсюду, с окрестных гор, проникая сквозь щели в стенах, и затопила мою сиротскую душу. Все в мире потеряло для меня смысл, словно обрушился дом и самое небо; куда только делась обычная моя веселость и радость жизни, в единый миг они испустили дух, остался лишь страх перед бренностью всего сущего.
Я будто видел, как одна за другой проходили минуты, они напоминали маленькие черные кресты, и надпись на каждом кресте гласила, что в печке горят-догорают веселые буковки. Милые мои буковки, быстроногие мои кони, я вскакивал на них каждый вечер, а то и по ночам, и они уносили меня в мир чудеснейших приключений!..
Так я стоял, словно стройное молодое деревце, чью пышную и весело играющую на солнышке листву нежданно ободрала недобрая чья-то рука.
Я стоял, глубоко несчастный, и глаза мои стали как два неиссякаемых родничка.
Долго все молчали, никто не сказал мне ни слова. Наконец настоятель спросил:
— Да отчего же ты плачешь?
Мучительная боль все еще комом стояла у меня в горле, не давая пробиться словам. Я с отчаянием смотрел на печурку, где догорали мои ненаглядные книжки. Маркуш видел, как неотрывно смотрю я в огненную могилу, и, чтобы как-то меня утешить — но и суровых начальственных особ не обидеть, — сказал:
— А горят-то они не хуже, как если б были священные книги.
Настоятель не удостоил простака и взглядом, но тоже пожелал утешить меня.
— Так что же ты плачешь, Абель? — спросил он еще раз.
— Вам это очень даже известно, — выговорил я с трудом.
Тогда он погладил меня по щеке, прижал к груди мою голову. И по этой ласке, по тому, как билось сердце его, понял я, что он меня очень жалеет.
— Набирайся ума-разума, сын мой! — сказал он.
— Куда мне, лучше б уж и вовсе его не было, — всхлипнул я.
— Успокойся. Ты ничего не потерял.
Я так и подскочил.
— Это кто же сказал?
— Это сказал я, настоятель монастыря в Чикшомьо.
Голос его прозвучал вдруг твердо, по-военному, так что я возражать более не посмел, а только опустил голову и поискал глазами, где сесть. Но, усевшись, заговорил опять:
— Может, и так, но ведь скоро наступят долгие осенние вечера, а там и вовсе уж бесконечные зимние вечера… что я буду читать?
И тут вдруг оба монаха враз помягчали, особенно отец настоятель.
— Так это и есть твоя главная печаль, а, ночная сова? — спросил он с облегчением.
— Моя главная печаль не это, — сказал я, — но отсюда начало берет.
— А главная в чем же?
— В том, что не я настоятель в Чикшомьо.
— Будь усерден, может, еще и станешь, — ответил мне он. — Бери пример с Маркуша.
— Что ж не взять, коль он рядом стоит, — отшутился я.
Все опять помолчали, потом я сказал:
— Ладно уж… только я за добро и себе добра буду ждать!
Настоятель тотчас понял и посулил прислать столько книг, что я за всю зиму не одолею. И еще посулил, что привезет их не кто-нибудь, а Маркуш. Потом наказал нам всем жить всегда в мире, не то опять мировую войну накличем.
