Абджед, хевез, хютти... - [48]

— Нельзя! Мы с проказой!

После долгих сетований и проклятий экспедиция была вынуждена снять с себя все до последней нитки и завалить платье землей. Арт спохватился, когда уже было поздно. Синева военно-морских путешествий всенародно ухмылялась с его спины всеми своими именами, датами и эпитетами. На бедре Джелала красовались мусульманские буквы, стройные и хитрые, как гурии магометова рая.

Формула!

Единый ток встряхнул и соединил Бориса и Александра Тимофеевича. С этой минуты союз преследователей формулы был восстановлен.

Экспедиции пришлось бы бросить и деньги, если бы Сергея не осенила счастливая догадка:

— Да ведь бациллы живут едва лишь три месяца, а деньги-то были два года в музее под стеклом! А Борисова невеста и не прокаженная вовсе.

Серебро и бумажки были извлечены из кисета и тщательно перетерты сухой землей. Сергей и Джелал понесли их в горстях.

У кочевников и их курчавых пастушьих собак нет ни следа чувства юмора, — «благодаря экономическим условиям», подумал голый, как Адам, Щеглов. Обугленные люди встретили процессию угрюмо-удивленными взглядами; женщины, с мрачным спокойствием, отвернулись. И только когда Джелал, залившись полупритворными слезами, крикнул «Басмач!» и указал в пространство, был отозван пес, успевший прокусить ему икру. Кочевники, не торопясь, сменили негодование на сочувствие. Теперь необходимо было объяснить, почему басмач оказался в дураках и не отнял у путников денег. Экспедиции оставалось только радоваться, что даже Джелал не знает наречия кочевников!

О последних принято думать, что у них нет ни кола, ни двора, а единственная рубаха истлевает к концу жизни своего владельца на его буйно обросшем грязью теле. Двора у кочевников нет, но в их багаже, навьюченном, в качестве седла, на шкодливых лошадей, водятся и ватные штаны, и сапоги, и халаты.

Экспедиция оделась, сладко выспалась и ушла рано утром, откупившись всем имевшимся в наличии серебром и обретя новую концентрированную пишу — мешок булыжников, гальки из затвердевшего, как ископаемые, кислого молока и сыра.

На новый ночлег экспедиция устроилась в тех развалинах медресе времен Тимура, которые открывали последний переход — на юг.

* * *

Заседание в 30-и шагах от общего ночлега было открыто. Борис, Александр Тимофеевич и Уикли сблизили головы:

— Уикли, ну?

Джонни с болезненной ясностью вспомнил вечер в Республике, когда Броунинг заботливо повел его к себе еще всхлипывающим от нервного припадка; потом суховатая нежность Арта, новое английское детство, мягкий полусвет над книгами… Потом долгая ночь, в течение которой Джонни полублагоговейно, полуворовски прислушивался к дыханию старшего друга и мелко переписывал татуировку формулы на развернутый мундштук папиросы.

Он подавил вздох и закрыл глаза:

— Готово.

Козодоевский и поручик вздрогнули от радости. Поэт, найдя в темноте руку Уикли, нервно пожал ее жестом, заимствованным у Арта.

— Как быть с Джелалом? — шепнул Александр Тимофеевич. Это был злободневнейший вопрос после открытия новой татуировки.

— С Джелалом никак нельзя быть. Ведь и спим-то мы в одежде.

— Что ж делать?

— Когда человек знает, что делать надо, — Борис гипнотизерски подчеркнул надо, — значит, сделает.

— Да?

— Конечно, да.

— Идем обратно.

Стояла ясная, холодная и необычайно тихая ночь. Звезд казалось так много, что они точно сыпались за горизонт каким-то перемежающимся сверканьем. Прямо над развалинами медресе сиял темно-оранжевый Мара Борис вспомнил, что у него изредка бывали драгоценные минуты покоя в крови, и подумал, что одна из таких минут наступила сейчас. Заседатели бесшумно добрались до спящих товарищей и улеглись между ними. Кто-то сладко вздохнул во сне, не то Сергей, не то Джелал.

Едва Борис начал засыпать, его словно качнуло и понесло. Невольно он открыл глаза и закрыл их снова, желая повторить ощущение. Где-то вдалеке что-то дребезгливо прогромыхало.

«Что это? как телега?» — с сонным умилением подумал поэт. Внезапно странное давешнее ощущение повторилось с такой силой, что он с криком схватился за сердце и хотел подняться, но был отброшен на кого-то спящего рядом. Где-то, словно под собственными ногтями прогрохотал огромный глухой гром.

— Александр Тимофеевич! Саша! Саша!

Все разом проснулись в невыносимом страхе и отчаянии.

— Что такое?

— Ребята, Галина!

— Что случилось?

Вдруг высоко поднялся голос Джелала, полный такого животного ужаса, что Галина, закрыв уши, сама тонко и жутко завыла.

— Иеркамелайде![23]

Одной рукой прижав к себе жену, а другой зацепив упирающегося Сережу, Джелал бросился к синему звездному выходу. Все рванулись следом.

Борис понял. Каждый нерв его лопался от острой боли.

Землетрясение! Настоящее!

В это мгновение пригорок под ногами поэта вздрогнул, как от удара непомерного хлыста. Глубокий глухой гром не заглушил другого, странно близкого удара. Джелал и Уикли не слышали его: обвалившиеся остатки купола древнего медресе погребли их под собой. Последний удар продолжался не более пяти секунд. Все затихло в невыразимой неподвижности. Галина, сидевшая прежде на земле рядом с мужем и Джонни, только теперь вполне поняла, что произошло. Она встала и, не глядя ни на кого, начала как будто лениво, но со страшной силой разбирать упавшие камни.