А жизнь одна... - [19]

«…Расскажи людям о том, как героически сражались и умирали советские люди в смертельной схватке с чудовищем фашизма… Я буду умирать, если придется, с радостью, что мы все сражаемся за общее дело коммунизма»[1].

А через месяц она вспоминает об этом письме и осуждает себя:

«…Я тебе написала паническое письмо. Теперь я его очень стыжусь. Я еще не умерла и, наверное, не скоро умру. Город наш держится стойко!»

22 февраля 1942 года Лена писала:

«…Война суровая, война затяжная… Нужны выдержка, спокойствие, мужество. Умение переносить лишения, умение работать в любых условиях, при любом настроении…»

Что ж, Лена умела работать в любых условиях, при любом настроении. Писала ночами. Боевой листок «Прямой наводкой» с ее стихами, подписями под карикатурами с нетерпением ждали бойцы и офицеры частей и соединений, оборонявших Ростов-на-Дону.

Вскоре перешла на работу в газету.

В станице Буденновской она оказалась вместе со стариками-родителями, с товарищами по выездной редакции. Когда немцы ворвались в дом, в ее руках был легкий дорожный чемоданчик, набитый листками «Прямой наводкой».

Лена любила немецкую литературу, отлично знала немецкий язык и, как я уже говорил, переводила из Рильке, но сейчас на этом языке говорили ее враги, и она молчала. Молчала и в тот роковой момент, когда ее чемоданчик внезапно раскрылся и под ноги фашисту посыпались пахнущие свежей типографской краской листки с карикатурами на Гитлера и его свору…

«Редактор Е. Ширман» — это в конце каждого листка. Да еще маленькая книжица стихов «Бойцу Н-ской части», недавно вышедшая из печати. И этого вполне достаточно, чтобы немцы поняли, с кем имеют дело.

Ее допрашивал гестаповский офицер. Он бил Лену по лицу ее книжкой, на обложке которой был изображен красноармеец, и истошно орал:

— Зачем ты это писала? Зачем, а?!

Через переводчика Лена на сей раз ответила:

— А как же еще писать? Это моя работа, это моя профессия.

— Стихи бойцу Красной Армии — профессия?!

— Да.

Окно комнаты, в которой допрашивали Лену, выходило на двор. Полицаи слушали и поражались выдержке и стойкости нежной, красивой женщины.

Однажды во двор комендатуры въехала машина с закрытыми бортами. Узникам зачитали приказ о переводе на «сборный пункт», отобрали все вещи и приказали грузиться. Лена хотела спасти тоненькую тетрадочку со своими дневниковыми записями, которые вела почти до последнего дня, но гестаповец вырвал ее и отбросил в сторону, в пыль…

При погрузке отец Лены замешкался, и на него посыпались удары. Никто не имел права помочь обессилевшему товарищу, но Лена выскочила из строя и загородила отца. Немец с трудом оттащил ее, наградив бессчетным количеством ударов.

Лена нежно успокаивала родителей, просила их не показывать своей слабости врагам. Она громко сказала, чтобы слышали все обреченные:

— Нас везут не на сборный пункт, нас везут расстреливать. Не плачьте, умирать все равно придется, и надо умереть с достоинством, по-человечески.

Полицаю, вспрыгнувшему в машину, она стала смеяться в лицо:

— Расстреливать везешь? А стрелять-то учился? Смотри не промахнись!

Возле станицы Ремонтной, на территории кирпичного завода, было много ям и воронок от бомб. Привезенных на казнь брали с машины по одному, приказывали раздеваться и становиться на колени лицом к яме. Шофер машины из автомата в упор стрелял в затылок очередной жертвы, и человек падал на дно ямы…

Лена обняла родителей, прощаясь без слов и слез. Когда очередь дошла до отца, он громко сказал:

— Смотрите, как умирают честные люди!..

Выстрел тут же свалил его.

У матери струились по щекам слезы, когда Лена вышла к краю ямы, запрокинула голову к солнцу:

— Смотрите, какое небо, какое солнце! Все это останется после нас!

— На колени! Быстро! — последовала команда.

Но Лена не становилась на колени, она… улыбалась!

Тогда палач ударил автоматной очередью по ее ногам. Только потом в затылок.

Через двадцать с лишним лет нашелся тот последний Ленин дневничок, который перед казнью был брошен гестаповцем в пыль. Его подобрал один из невольных свидетелей и… хранил два десятилетия как укор своей совести и как память о необыкновенной женщине, поведение которой перевернуло ему всю душу. Я держал в руках, я читал этот потрясающий человеческий документ, каждое слово в котором обжигает, зовет на борьбу.

Будто из ее собственных уст слышу я дерзновенные слова:

Пусть будет не так, как будет!

Пусть будет, как я хочу!

Таллин, 1966—1976

3. Помнить поименно!

1.

Дежурный по учебной роте растолкал меня в третьем часу ночи:

— Крылаткин, к телефону!

Звонила мать:

— Николенька, приезжай к нам…

Я не узнал ее голоса — столько в нем было растерянности, но только она называла меня этим старомодно ласковым именем.

— Мама, что случилось? — И вдруг меня бросило в жар от собственной мысли. — Дед?

Она сглотнула слезы — я даже представил, как некрасиво сморщилось при этом ее бледное лицо.

— Да, Николенька, дед… Такси, наверное, уже на подходе, запиши номер…

Телефонная трубка стала вдруг тяжелой.

— Мама, повтори номер такси!..

На безлюдных улицах Москвы еще не погасли фонари, но небо светлело с каждой минутой. Фасады домов были украшены красными флагами, плакатами и транспарантами — наступало второе мая. Молчаливый шофер гнал «Волгу» по быстро высыхавшему после дождя асфальту. В этот год пришла ранняя весна. Задолго до первомайских праздников столбик термометра поднялся до плюс двадцати, в одну неделю из набухших почек развернулись нежно-глянцевые липкие листочки, и все зазеленело, преобразив бульвары и парки, улицы и площади столицы.