А завтра — весь мир! - [36]

Каждый из них захватил с собой ассистентов, а также огромное количество научной аппаратуры, упакованной в обитые медью ящики и плетёные корзины — патентованные агрегаты для зондирования, бутыли для сбора морской воды, коробки для образцов, ящик взрывчатки для подрыва скал, тысячи банок и бутылок для хранения находок в спирте. Кроме того, учёных сопровождали официальный фотограф экспедиции герр Крентц и таксидермист герр Кнедлик.

На борту присутствовал также и некто с неопределёнными функциями — граф Конрад Минателло, оказавшийся официальным представителем императорского и королевского Министерства иностранных дел с Баллхаусплатц. Заявленный в экспедиции как этнограф, он, кажется, намеревался выполнять в путешествии дипломатические обязанности.

Учёные со своим сопровождением прибыли одновременно, а мы сделали всё возможное, чтобы разместить их как подобает, в каютах под кормовой палубой. Единственной проблемой оказался профессор Сковронек, который, не пробыв на борту и пары часов, приобрёл репутацию всезнайки и назойливого источника помех.

Выше среднего роста, лысый и светлоусый, немногим старше пятидесяти, он даже в Поле носил твидовые бриджи, чулки, норфолкскую куртку и мягкую шляпу вкупе с моноклем, придававшие ему несколько комический вид.

Едва поднявшись по трапу, он тут же начал жаловаться, что размеры предназначенной для него каюты недостаточны, и, откровенно говоря, оскорбительны для учёного столь высокого статуса. Боцман вежливо возразил, заявив, что распределение мест согласовано с соответствующими организациями ещё несколько недель назад.

Профессор ответил, что не желает спорить с рядовым и требует возможности увидеть старшего офицера, поскольку капитана ещё нет на борту. В конце концов Фештетич, всегда стремившийся избегать скандалов, уступил, предоставив профессору Сковронеку дополнительную каюту в качестве рабочего помещения — хотя частным образом и говорил, что понятия не имеет, зачем антропологу понадобилась лаборатория.

Герра Кнедлика пришлось выселить и переместить в каюту к герру Крентцу на нижнюю палубу, где у того имелась тёмная комната. Едва ли не основной причиной, по которой профессору потребовалось больше места оказалось то, что он привёз с собой целый оружейный арсенал: четыре дробовика разных размеров, две лёгких спортивных винтовки и очень дорогую охотничью винтовку Маннлихера с оптическим прицелом, достаточно мощную, чтобы подстрелить слона.

Утром, в пятницу тринадцатого июня, на борт торжественно прибыл капитан, и с этого момента все остальные занялись последней безумной чисткой и полировкой. Объявили, что перед отправлением, в воскресенье утром, к нам прибудет с инспекцией старейшина Габсбургского дома, восьмидесятидевятилетний фельдмаршал, эрцгерцог Леопольд Ксавьер, служивший с Радецки в 1849 году.

Несмотря на свою чрезвычайную близорукость, эрцгерцог являлся генеральным инспектором крепостной артиллерии примерно с 1850 года, что, возможно, объясняет, почему орудия, установленные на австрийских долговременных укреплениях, олицетворяли собой глубокую древность — кое-где даже в 1900 году всё ещё стояли бронзовые дульнозарядные пушки.

Эрцгерцог посещал Полу для проверки — убедиться, что орудия на укреплениях вокруг военно-морской базы надраены и пребывают в должном состоянии, и, поскольку он будет находиться в городе в день нашего отплытия, его убедили преодолеть печально известное недоверие представителей Австрийского дома к солёной воде и нанести нам визит.

Капитан прибыл с Моло Беллона в личной гондоле. Наш флот был немецкоговорящим, по крайней мере, на бумаге. Однако так было не всегда. Вплоть до 1850 года командным языком на флоте считался итальянский. Даже в мою бытность кадетом по-прежнему соблюдались многие обычаи венецианского флота. В 1902 году в уголке военно-морской верфи Полы ещё догнивал блокшив-склад, начавший свой век как сорокапушечный фрегат под знаменем Светлейшей Республики с крылатым львом.

Немало старших и наиболее консервативных штабных офицеров до сих пор использовали гондолы в качестве личного транспорта — упрощённые версии тех, что плавали по каналам Венеции, без богатых кованых украшений на носу, но также с одним веслом и ничуть не менее капризные в управлении. Это я обнаружил на следующее утро, когда получил приказ отвести капитанскую гондолу обратно в порт, чтобы её могли убрать на хранение в лодочный сарай на время нашего плавания.

Эта штука просто делала пируэты — крутилась посреди гавани около получаса под насмешки матросов, собравшихся посмотреть на мой позор, пока надо мной не сжалился, взяв на буксир, проходивший мимо паровой катер.

В субботу мы трудились до позднего вечера, завершая последние приготовления, даже отправили пару человек с тряпками и бутылками полировки для металла в шлюпку, чтобы довести до блеска те несколько сантиметров меди, которые ещё виднелись над водой.

Фигура фельдмаршала принца Альфреда Виндиш-Греца на носу корабля получила последние мазки краски, на завитки орнамента вокруг названия, ниже кормовых иллюминаторов, легли последние частички сусального золота, вся медь отполирована до нестерпимого блеска, достойного ярмарочного парового органа, палуба, надраенная песчаником, сияла белизной, как скатерть, а нижние мачты и дымовую трубу (сейчас опущенную) — окрасили в безупречный тёмно-жёлтый цвет.