А завтра — весь мир! - [37]

Всё без исключения находилось на своих местах, корабль от носа до кормы провонял карболовым мылом и полировкой для металла. Измученные, в полночь мы плюхнулись в гамаки, а уже в четыре утра нас подняли по сигналу горнистов для подготовки к парадному построению.

В самом ужасном положении оказались двадцать участников почётного караула — им предстояло в парадной форме и при полном вооружении встречать эрцгерцога, когда тот поднимется на борт — как известно, наш гость являлся фанатичным приверженцем мундиров. В конце концов матросам, наряженным своими товарищами по команде словно манекены в витрине мужской галантереи, пришлось стоять всё утро, чтобы не помять одежду.

В восемь склянок на корме подняли флаг и корабельный оркестр исполнил «Gott Erhalte». В путешествие вместе с нами отправлялись двадцать военных музыкантов — невзирая на недостатки нашей военно-морской техники, ни один уважающий себя австрийский военный корабль не мог отправиться в океанское плавание, не обеспечив высококачественное музыкальное сопровождение, где бы он ни оказался. В десять на квартердеке корабельный капеллан, военный пастор Земмельвайс, отслужил мессу. Присутствие было обязательно для всех, кроме маленькой группы евреев и протестантов. Затем, ровно в одиннадцать, начались торжества.

Австро-Венгрия не имела колоний, так что не каждый день наши корабли отправлялись в дальнее плавание. Поэтому, а также по случаю посещения Полы эрцгерцогом, лета и воскресного дня, было решено устроить из этого события праздник, как это умела только Габсбургская Австрия.

К десяти утра посмотреть на него явился весь город, за исключением, правда, нескольких десятков итальянских ирредентистов [14], демонстративно организовавших в этот день поездку в Медолино и отбывших ранним утром в десятке наёмных фиакров в сопровождении двадцати других фиакров, полных полицейских в штатском.

Это был, несомненно, великолепный день — мягкое благоухание раннего лета, легкий и спокойный восточный ветерок.

К полудню воды гавани наполнились судами всех форм и размеров — паровыми катерами, баркасами, яхтами, гребными лодками, каноэ, плоскодонками, судами с латинскими парусами, пузатыми трабакколо с красными парусами и красно-бело-зелёным австрийским торговым флагом. Стоявшие в гавани военные корабли расцветились флагами, на верхушках мачт развевались чёрно-жёлтые знамёна императорского дома с двуглавым орлом.

На квартердеках наготове ждали оркестры, на медных инструментах сверкало яркое солнце. Экипажи кораблей построились в парадных белых мундирах. Наконец, с берега донёсся орудийный выстрел в знак того, что шлюпка эрцгерцога отплыла от Моло Беллона.

— Всем матросам подняться на мачты и выстроиться на реях!

Мы метнулись к вантам бизани и вскарабкались наверх, как много раз практиковались вчера. Параллельно реям ранее натянули тросы.

С гулко стучащими сердцами мы переступали приставными шагами по реям, встали на свернутые паруса, оперлись плечами на леера и одной рукой ухватились за натянутый трос, а другой — за рукав соседа.

Стоя наверху, в сорока метрах над палубой, на покачивающемся тонком деревянном карнизе, мы чувствовали себя не особенно уверенно. От вечности нас отделяла лишь тонкая верёвка, так что мы старались не смотреть вниз. Наконец, раздался свисток, означавший, что шлюпка эрцгерцога появилась в поле зрения.

Корабельные оркестры грянули «Марш Радецкого», без которого не обходилось ни одно официальное торжество в старой Австрии. Когда они закончили, загрохотал приветственный салют. Девятнадцать, двадцать, двадцать один... По свистку снизу каждый отпустил соседа, мы сняли фуражки и трижды взмахнули ими, выкрикивая «Dreimal Hoch!».

Затем фуражки вернулись на место, а мы осторожно двинулись назад, к мачте, чтобы спуститься на палубу. Когда пронзительные свистки боцманов приветствовали на борту нашего августейшего гостя, мы все уже стояли в парадной линейке на верхней палубе.

Эрцгерцог Леопольд Ксавьер являл собой впечатляющее зрелище лишь потому, что казалось невероятным — как такое дряхлое создание еще может передвигаться на собственных ногах. Большие белые бакенбарды были фамильной чертой всех Габсбургов, как и выдающаяся вперёд нижняя губа, из-за которой штабные офицеры императорского дома нередко говорили, что единственной подходящей воинской обязанностью для эрцгерцога было бы использование его в качестве держателя для карандашей у письменного стола. Необычно выглядели только его слезящиеся близорукие глазки в очках с толстенными линзами.

У эрцгерцога даже в юности была репутация крайне близорукого человека, так что теперь старый дуралей вообще почти не видел: слеп как крот и вряд ли мог отличить день от ночи. Но, близорукий или нет, эрцгерцог настоял на инспектировании парадного караула. И далеко не формально, поскольку знал «Наставление о правилах ношения военной формы» наизусть и отступление от этих правил даже на волосок приравнивал к измене родине.

Он проходил перед строем, внимательно разглядывая каждого по очереди, неодобрительно фыркая и хмурясь. Наконец, обернулся к старшему офицеру, корветтенкапитану графу Фештетичу, стоящему перед ним в парадном мундире и с обнаженной саблей.