…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками - [33]

Что было в нем симпатично вопреки всему, несмотря на тупое упорство, с каким он проповедовал методы, терпящие, по крайней мере на Гаити, очевидный провал, масштабы которого изменялись ежедневно возрастающим числом жертв бандитизма, так это скромность и добродушие: он безропотно этот крах признавал, только никак не мог поставить под сомнение идеологию, что его вдохновляла. Чувствовалось, что никакие удары судьбы не вынудят его отступить, такую веру поколебать невозможно, оставалось лишь поздравить его с этим, коль скоро надежда, что в Кашмире восторжествуют идеалы ненасилия, выглядела уж слишком эфемерной.

Ливень обрушился на город, когда мы, выйдя из гостиницы, направились к центру, уже принявшему призрачный вид: вода, бурля, потоками хлестала в глубокие рвы, эти клоаки под открытым небом, где, покуда их не затопит, роются в поисках пропитания животные всех видов — кабаны, подчас достигающие размеров тигра, и такие же полосатые, козы, куры, собаки.

Мы миновали Национальный музей, где вследствие ограблений и разгильдяйства не осталось уже почти ничего, на что бы стоило посмотреть, кроме нескольких картин, в том числе имеется полотно Сенеки Обена под названием «Смерть от урагана», изображающее лошадь, которая валяется с задранными вверх ногами, облепленная десятком собак, между тем как еще две псины совокупляются на переднем плане, а человек, стоящий в сторонке, прижимает к носу платок, по-видимому, стараясь защититься от смрада, источаемого лошадиным трупом, — итак, мы проехали мимо гаитянского музея на улице Капуа, оставили позади мелькнувший справа кинотеатр «Рекс», где, если верить легенде, в 1945 году состоялся доклад Андре Бретона, заронивший искру мятежа, вскоре переросшего в настоящее восстание, что мало-помалу привело к падению правительства. Затем мы выехали на нескончаемую Панамериканскую авеню, соединяющую Порт-о-Пренс с расположенным на порядочной высоте Петьонвилем, и успели одолеть лишь половину пути по склону, когда дождь резко усилился. Поток, затопивший шоссе, становился все многоводнее, его глубина и скорость нарастали, тогда как машина, нанятая Гансом плохонькая малолитражка, явно сдавала. Гроза вошла уже в полную силу, видимость упала до нескольких метров, казалось, паводок вот-вот смоет все, что еще можно разглядеть окрест. Автомобиль заглох на подъеме и какое-то время отказывался сдвинуться с места. Насколько понимаю, сцепление забуксовало, первая скорость никак не включалась. За те несколько секунд, а может, и минут, что продолжалась эта заминка, мы, помимо разумного беспокойства, что нас смоет поток или сомнет другая машина, безусловно испытали мимолетный постыдный страх перед возможным нападением нищих, чьи налезавшие одна на другую лачужки громоздились, во рву, ведь при таких обстоятельствах мы оказались бы беззащитны, как парочка куриц со связанными лапками.

К тому же я только что сквозь пелену дождя приметил валяющийся под насыпью Панамерикен труп собаки — зрелище, ныне часто встречающееся в Порт-о-Пренсе. Таким образом, если для меня или Ганса дело в конечном счете обернется худо, может наступить момент, когда свидетель беды, благоразумно держась поодаль, словно тот тип с носовым платком на картине Сенеки Обена, сможет внести в свой дневник (если этот демарш возможен при подобном ливне) примерно такую запись: «Кто-то бросил тело в овраг, где только пес его ждал, и то потому, что сдох»… Смахивает на известное «Somebody threw a dead dog after him down the ravine»[9] — заключительную фразу из книги Малькольма Лаури «У подножия вулкана». Но тут, как я уже говорил в начале, дождь перестал, чтобы вскоре возобновиться с меньшей силой; тогда-то убийцы на улице Тиремассе откроют огонь по мирным жителям прибрежной зоны, в то время как мы с Гансом, живые и невредимые, подкатим к дому семейства Ж., тех самых гаитянских друзей, что пригласили Ганса на ужин. Мне отчетливо запомнилось, как в тот самый миг, когда мы выходили из машины, которая только что казалась нам столь ненадежной защитой, из дома выбежал кто-то с зонтиком, чтобы довести нас до входной двери сухими.

Об отце семейства Ж. мне известно мало. Ручаюсь разве что за одно: некогда он долгое время являлся заметной фигурой в кругах гаитянской интеллигенции марксистского толка. Ко времени этого ужина он уже несколько лет как скончался. Принимала же нас у себя его вдова, уроженка Восточной Европы, вместе со своим сыном, невесткой и мальчиком-подростком, должно быть рожденным от брака этих последних. По прибытии мы застали в доме также мужчину в летах, пустомелю и краснобая, неустанно твердившего: «Это академик по преимуществу!.. И он говорил мне: „Я голоден, Пьер-Алексис, я голоден!“» Казалось, всем не терпится отделаться от него. Отчаявшись добраться до финала своей истории об изголодавшемся академике, которую, как легко догадаться, он принимался рассказывать несчетное число раз, но его грубо обрывали и одергивали, так что мне вспомнился Саньет на обеде у мадам Вердюрен, он в конце концов взял шляпу и тихонько исчез. Непосредственность, чтобы не сказать хамство, с каким его спровадили, заставляли опасаться худшего, так что общие просьбы рассказать, какие у меня планы, вызвали скорее желание уклониться. Тем паче что накануне я довольно мучительно выпутывался из испытания подобного же рода в беседе с молодым психиатром, волонтером из гуманитарной ассоциации. Правда, в тот же день я снискал хоть и не триумфальный, но все-таки успех, выступая перед учениками лицея Александра Дюма, чем частично загладил воспоминание о провале, пережитом в Балтиморе и впоследствии повторявшемся в ряде городов США вплоть до Майами.