А в чаше – яд - [31]

Нина вышла, поблагодарила Павлоса, вынесла ему еще хлеба кусок да твердого соленого сыра. И распрощалась, уводя отрока переодетого в дом. Павлос с явным сожалением покинул Нинин двор, оглядываясь.

А Галактион рассмеялся:

– Вот надутый индюк.

Нина его оборвала.

– Не бери грех на душу. И так всех горожан в обман вводим. Хоть веди себя, как полагается девице.

– Долго мне еще девицей-то рядиться? Уже сил нет больше. Ходил вчера к ипподрому. Конюхи меня прогнали, сказали, что девкам тут не место. А мне они, дураки полуголые, и неинтересны. Я к коням ходил.

Нина покачала головой.

– Вот ты сам подумай, что делаешь! Не дай Бог тебя узнают да схватят. Нас же казнят вместе с тобой. Неужто ты так нам отплатить хочешь? К вам сикофант приходит, думаешь, просто так? А ну как есть у него подозрение какое?

– Прости, почтенная Нина. На ипподром больше не пойду. А сикофант к нам по другому делу теперь ходит, – усмехнулся Галактион. Нина удивленно подняла бровь, но расспрашивать мальчика не стала. Сама у Гликерии узнает, что опять случилось.

Поручив Галактиону наточить ножи да подлатать покосившиеся полки, Нина задумалась. Надо бы Аглаю, мать отравленного мальчика, проведать. Как она там? Горе такое, что одной-то и не вынести.

Поразмыслив, Нина оделась поскромнее. Собрала в корзинку половину круглого каравая, кувшин отвара успокоительного да свои обычные снадобья на случай несчастий каких и вышла на улицу. Велев Галактиону запереть аптеку изнутри и никому не открывать, она направилась опять на третий холм – помнила, куда отправила носилки с несчастной матерью. Идти пришлось неблизко, но утро было раннее, солнце еще не успело раскалить воздух.

Добравшись до бедного квартала, начала спрашивать прохожих, как найти семью, чьего сына отравили. Несмотря на ранний час, народ уже спешил по своим делам – кто в богатые дома, где подрабатывали, кто на улицы с товаром за спиной.

Дойдя до лачуги, на которую указал ей плечистый разносчик воды, Нина постучала по косяку распахнутой двери. В домике слышалось хныканье ребенка, изнутри доносились сомнительные ароматы скисшей еды, гнилой соломы и прочие запахи, присущие нищему человеческому жилищу. Нине приходилось бывать в таких лачугах нечасто, однако они с Анастасом никому в помощи не отказывали.

– Хозяева, есть кто дома?

Изнутри донесся не то стон, не то вздох, послышалось шебуршение, что-то глухо упало на земляной пол. Наконец в дверях показалась та самая женщина, которую Нина утешала на дворе у кузнеца. Волосы не прибраны, падают неухоженными прядями. Огромные глаза ввалились, лицо ее с тонкими чертами уродовал синяк. Она тяжело опиралась на косяк, щуря глаза от солнца.

Нина с сочувствием охнула:

– Кто это тебя так избил, уважаемая Аглая?

Женщина, не отвечая, махнула рукой, приглашая Нину зайти в тесную каморку. Сама она, сдвинувшись вглубь от двери, тут же опустилась на перевернутую рассохшуюся бадью, стоящую у входа.

Нина сделала пару шагов, ушиблась о скамью, на которую и опустилась осторожно. Пытаясь разглядеть темную после солнца комнатку, Нина прищурилась. Постепенно обозначились контуры небольшого, грубо срубленного стола с несколькими чашами и мисками, старыми, но чистыми. Тощие тюфяки в углу на низких лавках, небольшой кривоватый сундук. На полу разбросанные травы уже сгнили, окошки были крохотными, загорожены покосившимися деревянными панелями. Тяжелый запах нищего человеческого жилья был густым, Нина едва удержалась, чтобы не прикрыть рукой нос и рот. Поверх всей смеси ароматов Нина уловила и запах рвоты, всмотрелась внимательнее в хозяйку.

Аглая, опершись о колени и склонив голову, спросила:

– Ты по какой надобности, уважаемая? Лицо мне твое знакомо, только не могу вспомнить, откуда.

– Я Нина-аптекарша. А не помнишь меня, потому что у кузнеца встретились, когда ты в горе была. В таком состоянии и немудрено, что ты меня не запомнила.

Женщина прикрыла рукой лицо.

– Вспомнила. Ты мне еще денег дала да бутыль с отваром каким-то. Благодарствую, да только все это не поможет. Зачем пришла-то?

Нина от ее грубого ответа слегка опешила.

– Проведать тебя. Хлеба принесла да отвару еще. А с чего ты со мной так неласкова? Али я тебя обидела чем?

– С чего вдруг ты такая добрая? – устало ответила Аглая. – Зачем меня проведать пришла? Мало тебе моего сына отравленного, за следующим охотишься?

– Да Господь с тобой, что ты несешь?! За кем я охочусь? Я к тебе с добром, в таком горе-то одной плохо, миром всегда помогали, коли в доме беда. Что это ты обвинять меня вздумала?

– Да вы, аптекари, и ядами торгуете, и детей травите. Убирайся из моего дома, – хозяйка говорила эти слова таким измученным и слабым голосом, что их смысл не совпадал с тем, как слова произносились. Однако от этого ранили они не меньше.

– Одумайся, Аглая! Что ты выдумала, какие яды? Я десять лет людям помогаю, облегчение приношу, а ты меня ни за что поносишь! Я с добром пришла, побойся Бога!

Аглая уткнулась лицом в колени, зарыдала.

Ребенок, что хныкал, когда Нина стучалась в лачугу, услышав мать, зашелся слабеньким плачем. Аптекарша метнулась к тюфякам, взяла ребенка —худого мальчика лет двух – на руки. Он был слаб и горячий весь. Нина размотала тряпку, которой малыш был закутан, огляделась. Увидев кадушку с водой у печки, смочила в ней лежащую рядом тряпицу, обтерла малыша, невзирая на усилившийся плач. Неловко, одной рукой застелила жидкий соломенный матрасик, положила на него малыша. Достала свой отвар и мерную чашу, налила немного, заставила выпить. Малыш, видать, от жажды мучился – проглотил горьковатый отвар и не поморщился. Похныкал, потом прикрыл глаза, повернулся набок и тяжело засопел, засыпая.