А у нас во дворе - [104]

Я слушала все это и вспоминала, как много лет назад, поднявшись на седьмой этаж, застала Женю за учебником английского. «Ты вовремя как никогда, — обрадовался он, — сейчас ты мне объяснишь разницу между live и leave. Я их все время путаю». «Live — жить, а leave — уходить, покидать», — сказала я.

А впрочем, как их не путать? Ведь они синонимы. Жить значит уходить: сегодня — от себя вчерашнего, завтра — от себя сегодняшнего. Говорят, от себя не уйдешь. Еще как уйдешь. Вопрос лишь в том, как далеко… И так ли уж судьбоносно физическое перемещение в пространстве? Тогда, объясняя Жене разницу между live и leave, я сказала, что в первом случае гласная короткая, а во втором — долгая. И то правда: живем стремительно, а уходим долго, всю жизнь.

Dahin, dahin … [41]

Тебе, с кем я блуждаю во времени и пространстве

Шевелил ли нам волосы ветер дальних странствий? Шевелил. Пел ли нам песню веселый ветер? Пел. Звал ли ты меня в даль светлую? Звал. Мы только поженились, ноги были резвыми, а песни манящими: «Нам нет преград ни в море, ни на суше…», «…и мелькают города и страны, параллели и меридианы…» Ну, страны, положим, не мелькали, но нам вполне хватало городов и весей. Набив рюкзак тушенкой, сгущенкой и сухарями, мы отправлялись в дорогу. Ехали в плацкартном вагоне на верхних полках. Лежа на животе, смотрели в окно. В нос набивались пыль и копоть. В вагоне стойко пахло туалетом, в котором денно и нощно качалась вода (вода ли?). Она была на полу, в раковине и даже на полочке под зеркалом. За каждым выходящим из туалета долго тянулся влажный след. Но это не портило нам ни настроения, ни аппетита, который рос по мере удаления от постоянного места жительства. Куда мы ехали? Куда-нибудь туда. К примеру, на Мещеру. Почему на Мещеру? Потому что о ней необычайно ярко написал Паустовский, чем, говорят, сослужил этим краям дурную службу.

Хотя поезд нас нисколько не утомлял, выйти из него и отправиться куда глаза глядят было ох как приятно. Если бы только не рюкзаки, которые превращали нас в тупо передвигающих ноги и мечтающих о привале вьючных животных. Когда мы присели отдохнуть в какой-то деревушке, к нам подошла крохотная бабуля в ослепительнобелой косынке и, примостившись рядом, угостила пучком молодой морковки. Пока мы ее грызли, бабуля смотрела на нас ласково и жалостливо. «А я в окно глянула, вижу — бредут, сердешные, под мешками гнутся. И кто вас гонит с таким грузом-то? Что за ирод проклятый?»

В самом начале 1960-х Мещера казалась местом тихим и даже патриархальным. Как-то раз, проходя мимо избы, мы услышали монотонный скрип и заунывное пение. Заглянув в окно, увидели как молодая женщина, напевая колыбельную, раскачивает висящую под потолком люльку. Видели мы и старуху, которая пряла на старинной прялке. А однажды попали на хутор, где жил молодой пасечник с женой и сопливым мальцом. Пасечник усадил нас за стол, принес тазы с разными сортами меда и не отпускал, пока мы все не перепробовали. Ночевали мы в просторной комнате на полу. Постелив под себя палатку, залезли в спальные мешки и приготовились спать. Но не тут-то было. Едва наступила тишина, как вся комната наполнилась шуршанием и шорохом. Изба оказалась густонаселенной. Жили в ней мыши и тараканы, которые определенно были рады новым людям. Пугались они только тогда, когда мы направляли на них луч фонарика. Но, ненадолго исчезнув, возвращались и с новыми силами принимались за дело: сновали в головах, в ногах, ползали по палатке, норовя залезть в спальник. Когда наутро хозяин опять принес тазы с медом, мы с вожделением подумали о хранящейся в рюкзаке тушенке и сказали, что теперь угощать будем мы. Хозяин подвел нас к сложенной во дворе печке, и мы принялись за дело. В какой-то момент, оглянувшись, обнаружили, что за нами внимательно следят два рогатых существа — бык и корова. Но если бык, пытаясь сохранить свое мужское достоинство, вел себя так, будто ему совсем неважно, что там кипит и булькает, то бесстыжая корова, неистово мыча, лезла мордой прямо в котелок.

Однако в домах мы ночевали редко. Чаще в лесу или на реке. «Есть речка по имени Пра, / Там стелется дым от костра…» — охваченная романтическим порывом, записывала я в свой блокнот. Однажды утром, выйдя из палатки, мы увидели… Но в том-то и дело, что ничего мы не увидели, кроме накрывшего реку и окрестности густого белого тумана. Все отсырело. Даже не пытаясь развести костер, мы снялись с места и побрели в тумане. Совсем рядом лаяли собаки, переругивались рыбаки, но все закрывала молочная пелена. А была ли Мещера, ночевка у реки, болото, где мы перепрыгивали с кочки на кочку, чтоб в конце пути обнаружить, что рядом идет нормальная проселочная дорога, бабуля с морковкой, сельпо, в котором пахло свежим хлебом, резиной да бензином? Вот, однако, куда завел меня туман, какие элегические ноты он извлек из меня. И в самом деле, что остается в памяти от всех этих путешествий? Туман, один туман — да кое-какие детали.

Следующим летом ты снова позвал меня в даль светлую. Такую светлую, что светлей не бывает. Мы отправились на Белое море. Причем в самый разгар белых ночей. (А может, это я, прочитав северные рассказы Юрия Казакова, позвала тебя в даль светлую.) Мы доехали до Архангельска, про который местные жители шутили: «Треска, доска, тоска», — остановились на ночь в плавучей гостинице на причале, и тут я заболела. Войдя в крохотный гостиничный номер, почувствовала, что не стою на ногах. Только этого не хватало — в чужом городе, в самом начале пути. «Меня качает», — сообщила я. «Меня тоже», — признался ты. Значит, и ты болен. И тут нас обоих сильно качнуло. Мы глянули в окно и увидели за окном воду. Господи, да мы ж в плавучей гостинице, под нами плещется Северная Двина — вот нас и качает. Слава богу, мы здоровы и завтра поплывем дальше, к самому Белому морю.