A moongate in my wall: собрание стихотворений - [46]
Шрифт
Интервал
высоких кленов тревожа чуб.
Месяц мартовский бесноватый
поднял рога над тенью груб.
Чопорной яви дневной на смену
призраки ночи вставали разом,
путались с лунным мерцаньем пенным,
висели над улицей, как миазм.
2 марта 1967 г.
411. Мотив
… и ах, не видят, идут, слепые,
как вол, что тащит ярмо на вые,
тяжелую голову опустив…
2 марта 1967 г.
412. Иная заря
Проходили высокой тенью,
как Масаи с границы Кеньи,
странным говором говоря,
и звучали их барабаны,
точно зов в далекие страны,
где горит иная заря,
где закон времен неподвижен
над соломенной крышей хижин,
где мираж блеснул и пропал,
где над выжженной солнцем степью
пронесется летучей цепью
молодое стадо импал.
19 апреля 1967 г.
413. Пропавшее племя[195]
Здесь народы в древности жили;
глубоко под слоями пыли
их жилищ исчезли следы.
На песке, на пустынном поле,
начертали песни о боли —
первый ветер унес слова.
На снегу написали снова —
не осталось и там ни слова,
в талом снеге взошла трава…
Мир вокруг и чужд и чудесен,
и никто не запомнил песен,
тех, что ветер веков унес.
Лишь миллениум и поныне
нерушимо в сердце пустыни
бессловесный стоит утес.
1 мая 1968 г.
414. Заметка с фронта[196]
Ребенок племени Ибо
(вернее, ребенка тень)
жевал тухлую рыбу,
не евши четвертый день.
В лианах рвались снаряды —
в кровавом центре атак
спускался, точно из ада,
тропический черный мрак,
и чтобы забыть обиду
туземный раненый вождь
цитировал Энеиду
ночью, в кромешный дождь,
как будто от древней латыни,
что в сердце его цвела,
поверит вдруг, что отныне
в мире не будет зла.
12 ноября 1969 г.
415. «Ни покоя, ни отдыха нет…»
Ни покоя, ни отдыха нет.
Над горой зажигается свет,
разгорается яркое пламя,
на ветру развевается знамя,
в поле битвы уходят полки.
Пули смерти часты и легки.
[1960-е гг.]
416. Ноктюрн («В каньоне высокая пальма…»)[197]
В каньоне высокая пальма:
поникший венчик зачах,
висит, как черная тальма
на женских худых плечах,
и будто огромная астра,
в петлице ее видна
точеная из алебастра
белеющая луна.
Потом и луна погасла,
и мраком каньон объят,
как будто кончилось масло
на дне небесных лампад;
И только в углу долины
темнеющей горной стене
далекие мандолины
поют о чьей-то весне.
[1960-е гг.]
417. Обо мне?[198]
Тень осенняя тихо ляжет
на загородный приют.
«До свиданья» никто не скажет,
и песню тебе не споют.
Фонари проезжей дороги,
что от города к полю нить,
на ползущие мимо дроги
равнодушно будут светить.
Не будет дружеской встречи,
только ветер и листопад,
и созвездий мутные свечи
в сумерках невпопад.
А люди будут все те же,
и будет толпа весела.
На случайный вопрос: «А где же…?»
«Да вот, недавно была…»
[1960-е гг.]
418. «Я ушла по чужим дорогам…»
Я ушла по чужим дорогам,
ты теперь за мной не иди.
Будет встречных радостей много,
как и горестей, впереди.
Но не будет ни слез, ни истерик,
ни упреков, ни горьких слов,
если выйду на дикий берег
и скудный будет улов.
Только песни будут со мною,
только память о светлых днях.
Буду спать под ущербной луною,
отдыхать на корявых пнях,
буду слушать шумы прибоя
и не стану считать потерь.
Не смогла остаться с тобою —
не ходи за мною теперь.
[1960-е гг.]
419. «Ты меня корил, а я смеялась…»
Ты меня корил, а я смеялась,
раз уж было все равно теперь:
ведь любовь, не глядя, удалялась
в широко распахнутую дверь.
У кустов сиреневых запнулась
и в калитку дальнюю прошла.
Так ни разу и не обернулась,
не кивнула и не позвала…
Шелестя прощально, осыпались
листья в отцветающем саду.
Мы жалеть не будем, что расстались
в этом незадачливом году:
ты мою ладонь губами тронешь,
я слегка коснусь твоей руки.
Ты ее, ушедшей, не догонишь,
и увижу я — не без тоски —
как далеко на большой дороге,
в отблеске закатного луча,
мне махнет, слетев к тебе под ноги,
пестренький платок с ее плеча.
[1960-е гг.]
420. «Улетала душа, покидая ненужное тело…»
Улетала душа, покидая ненужное тело,
оставляя земных городов неприютность и грязь;
на заре веселилась, летя, и звенела и пела
и к обещанным солнцам далекого рая рвалась.
Ни о чем не жалела она и тоски не хранила
о забытых внизу человеческих трудных путях,
на листе ее жизни внезапно истерлись чернила,
точно все, что написано было, — писалось шутя.
Осыпались деревья, горела багряная осень,
леденевшего моря темнел прибережный карниз;
среди клочьев тумана блеснула последняя просинь,
журавлей треугольник, как нить ожерелья, повис.
Не понять, почему этих птиц пролетающих клекот,
прикоснувшись случайно к какой-то молчавшей струне
вдруг напомнил душе о давнишнем и очень далеком,
— о какой-то улыбке? О слове каком-то? О сне?
И она встрепенулась и дальше лететь не хотела,
отказалась от неба, не зная сама, почему,
и упала, как камень, где взморье внизу холодело,
вечный свет променяв на земную последнюю тьму.
И высоко над ней потускневший задернулся полог,
и, как тонкие свечи, дрожали вокруг камыши…
И прощального счастья лучом осветился осколок
так восторженно вовремя вспомнившей что-то души.
[1960-е гг.]
421. «Мечусь совсем нелепо, не пойму…»
Мечусь совсем нелепо, не пойму,
куда ведут, запутавшись, дороги,
смотрю вокруг и вижу только тьму,
и вязнут впопыхах в болоте ноги.
Свернув с болота, попадаю вдруг
в дремучий лес, где груды бурелома,
— царапает лицо колючий сук,
и я все дальше от пути и дома.
И, падая, споткнувшись, на траву