A moongate in my wall: собрание стихотворений - [44]
Шрифт
Интервал
394. Последнее свидание («Мы куда-то шли и говорили…»)
В.В.
Мы куда-то шли и говорили
в городе, в котором мы росли;
звезды те же самые светили,
что когда-то начали светить,
но не помнится, куда мы шли.
Было времени ужасно мало —
разве можно все обговорить?
Где толпа крутилась и мешала,
я на площади большой отстала,
не смогла тебя остановить.
Я тебя по улицам искала,
вдоль решетки длинного канала,
облако зловещее вставало,
как огромный гриб, с конца земли.
Я звала тебя и догоняла,
в переулке темном и пустом,
только эхо гулко отвечало
и само с собой перекликалось,
а потом
даже эхо где-то потерялось
за мостом.
Женева, 1962 г.
395. «Так всем и говорю: „Не спорьте”…»
В.В.
Так всем и говорю: «Не спорьте».
Я знаю, в тот короткий час
на лондонском аэропорте
мы виделись в последний раз.
Текла, серея, Темза где-то,
вздымались древние мосты.
Через Ламанш твоя корветта
тебя спустила с высоты.
Друг друга долго мы искали
в многоязычной толкотне…
Крылатая махина стали
прицеливалась к вышине.
Конечно, и тебя встречала
не раз в чужих портах, — но тут
хотелось вспомнить все сначала,
всю жизнь, в те несколько минут.
Мы обнялись. И слов не надо,
и слез не вытереть с лица…
Вокруг взметнувшейся громады
пустеет небо без конца.
Женева, 1962 г.
396. Моим друзьям («В жизни надо быть очень твердой…»)
В жизни надо быть очень твердой,
упрямой, такой, как вол,
иначе кто-нибудь мордой
треснет тебя об стол.
Надо также быть очень храброй,
не нужно бояться пугал,
иначе выметут шваброй
с мусором в дальний угол.
Но если ты не такая,
а просто — какая есть,
то тем, кто тебя приласкает,
совсем особая честь!
13 февраля 1963 г.
397. For Dr. Boldrey («Скажите, доктор, вы не устали?..»)[190]
Скажите, доктор, вы не устали?
Вы режете десять часов подряд!
Как видно, нервы у некоторых из стали.
Не устают. Не едят иногда. Не спят.
Ваше призванье — нейрохирургия.
В пальцах ваших — чуткость и сила.
Пусть устают иногда другие. Другие.
Вас, очевидно, судьба наделила
силой, совсем ни на что непохожей,
какой-то совсем особой способностью.
Волшебная палочка, ваш хирургический ножик,
вы знаете мозг до мельчайших подробностей.
Режьте. Вырезывайте анжиомы,
расправляйте запутанные артерии.
Но те, что ближе с Вами знакомы,
знают, из какой Вы выкроены материи.
Знают, что каждая смерть и Вам несет расплату,
хоть Вы непричастны к неудаче,
что сердце Ваше, под синим халатом напрасно прячась,
тоже кровавые слезы теряет и плачет.
21 февраля 1963 г.
398. В госпитале («Коридоры в палатах еще пусты…»)
Коридоры в палатах еще пусты.
Цвета солнца — желтые стены.
Последний час тишины, темноты,
перед утренней дежурной сменой.
Кое-кто из больных всю ночь не спал,
кое-кто из них всю ночь стонал,
кто-то молился — помилуй Бог!
О чем-то плакал, кого-то звал…
А один, молодой, курил, не курить не мог.
Тихонько сестры сновали по коридору,
два санитара шушукались у окна,
и интернист, отдернув белую штору,
торопился взглянуть на ту, что кончалась, одна.
И в этот час, неожиданно, просто,
тот, молодой, которому резали мозг,
у которого только что высохла шрама короста,
закрыл глаза и сделался весь — как воск.
21 февраля 1963 г.
399. Этакая чушь…
Вы не слышали ли мифа?
Только высохла олифа
в тронной зале у халифа,
два воинственные грифа
на ножах подрались вдруг.
Сам халиф, — потомок скифа,
чуть не умерший от тифа, —
не допив аперитифа,
страшный пережил испуг…
Он воскликнул: «Разве ж можно?!»
Очень, очень осторожно
он велел своей надежной,
самой ловкой, чернокожной,
самой преданной из слуг,
принести его дорожный,
медью кованый сундук —
был халиф ужасно сложный:
не любил он драки звук;
и достав кинжал старинный
(свой подарок именинный)
очень острый, очень длинный,
кровью политый невинной
(тут не ножик перочинный!),
не боясь запачкать рук,
как сверкнул изгибом стали —
даже стены задрожали —
на полу, в дворцовой зале,
грифы мертвые лежали…
Слуги тотчас подбежали
и забрали грифов в тюк…
Торжествующий халиф,
жажду мести утолив,
допивал аперитиф:
«Пусть не лезет в драку гриф!»
8 ноября 1963 г.
400. Женьке («Отворила сердца ворота…»)[191]
Отворила сердца ворота
и впустила тебя без спора —
жить такая была охота,
что казалось — конец нескоро.
Небо всплыло облаком белым,
блещет полдень над океаном,
нам с тобой ведь не надоела
красота земли осиянной.
Этот кубок, что полным налит,
я дала тебе без возврата.
Отчего же с мачты сигналят,
что пора уплывать куда-то?
4 августа 1964 г.
401. «Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах…»[192]
Володе
Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах,
ни на ракете пущенной стальной
ты не вернешься никогда оттуда
и больше не увидишься со мной.
А помнишь — мы в глуши финляндских сосен
построили себе уютный сруб?
Мы верили, что мир довольно сносен,
что даже бури вой не гак уж груб.
Мы думали, что розовые бревна
для нас с тобой продержатся тогда,
что путь назад к опушке будет ровным
и тучей не закроется звезда!
Мы поняли теперь, что все — ошибка:
все наши бревна недруг растаскал,
где путь пролег — болото было зыбко.
Устала я… и, знаю, ты устал.
4 августа 1964 г.
402. «Пролетали птицы высоко…»
Пролетали птицы высоко,
уверенно правя лет,
в сторону юго-востока
от самых верхних широт,
над руном октябрьских деревьев,
над прудом, где темнеет сталь,
и над дымом лесных кочевьев