A moongate in my wall: собрание стихотворений - [15]
Шрифт
Интервал
о тех полях, где началась дорога.
Упрятаны одеждами теней,
они от посторонних взглядов скрыты,
и сетью только нам понятных дней
их разговоры цепко перевиты.
Я слышу ночью жуткие тона
и отклики — в сырой траве рассвета;
мне память неотъемлемо дана
о призраках оконченного лета.
И если я увижу — ты устал
и, сев в пыли, глядишь в пустые дали,
я догадаюсь: кто-то нашептал,
что где-то одуванчики завяли.
1926
69. Chinese Serenade[73]
The silver pilgrims of the sky —
the clouds of sunset go,
and sw eetly starts her lullaby,
my Goddess Moon, Chang-O.
Dispel thy drowsy dreams, my friend,
as rays of twilight fade,
and with my song thy magic blend
upon thy lute of jade!
Then let me love thee, as a cloud
may love a flashing star,
as ripples on the lake, that crowd
to touch a nenuphar.
1925
70. «Я умру на высокой горе…»
Я умру на высокой горе,
мне почудятся вещие сны
в час, как мир поплывет в серебре
уходящей со мною луны.
Я скажу — Что же мне, я готов,
отпустите меня от земли,
я пойду по ступеням богов
в край, куда мои думы ушли.
Но, уйдя от земных деревень,
растопчу свое сердце во прах,
если долго знакомую тень
не увижу в небесных садах.
1926
71. «Голубая птица улетела…»[74]
Голубая птица улетела
в синие и чудные края,
канула у крайнего предела,
где вскипели заревом моря.
Эта птица — верхний блеск заката,
темнотой исполненный простор.
Эта птица — радость без возврата;
ей не вспомнить слова «Мутабор».
Я стою, и пустота ущелья
мне на ноги пылью полегла.
Этот мир — моя тюрьма и келья,
в этом мире день не даст тепла.
1926
72. The Fortune Teller (Mary Custis Vezey)[75]
A gypsy woman — hollow wrinkled cheek
framed in her hair that hung like cobweb veils —
knocked at my gate one evening, to speak
of secret and prophetic starry tales.
I bade her speak of you, I know not why.
She looked into my eyes, she held my hand
and whispered: «See the colors of the sky?
the restful shadows of the sleeping land?
Why be so sad? You must not». And she took
the silver piece for which I bought my fate,
and bowing low her feeble head that shook
she hobbled out my iron-railed gate.
1925
73. «Уйду к опушке, где деревья строги…»
Уйду к опушке, где деревья строги,
где из-за серых призраков лесных
не услыхать с проселочной дороги
ни голосов, ни стуков городских.
Я буду знать и буду рада, зная,
что в экипажей траурном ряду
один из многих вспомнит, проезжая,
и будет ждать, что я опять приду.
Но я, забравшись в самый синий ельник,
не покажусь из своего дупла:
ведь та заря не встанет в понедельник,
что в воскресенье вечером зашла.
1926
74. «Когда на хмуром океане…»
Когда на хмуром океане
на миг ты встретился со мной,
скажи, ты слышал ли в тумане
сигнал тревожный над волной?
Ты видел, как дрожали снасти
и напрягались паруса,
как будто силясь верить в счастье
и уповать на чудеса?
Иль ты прошел, невозмутимый,
не чуя гибели, прошел
туда, где ждал тебя родимый
и, может быть, спокойный, мол,
и дома, в гавани далекой,
тебе припомнить не дано
корабль, упавший одиноко
на черное морское дно!
1928
75. «Серебряные туманы…»
Серебряные туманы,
черта, где солнца чело
в лежащие дальше страны
вечерним морем прошло,
и что-то помнится живо,
какой-то голос зовет,
и снится, где-то красиво
все то же солнце взойдет.
1925
76. «Я — отшельник в дикой пещере…»
Я — отшельник в дикой пещере
в отдаленном горном краю.
На закате синей Венере
о своих мечтах говорю.
Иногда мне полночью снится
старый дом в какой-то стране,
и людские яркие лица,
как-то странно близкие мне.
Я проснусь, и утро угрюмо,
и пещера не так мила,
и не может проститься дума
с той страной, где ночью была.
1925
77. Pity Me Not…Edna St.Vincent Millay(«Ты не жалей меня, что свет дневной…»)[76]
Ты не жалей меня, что свет дневной
под вечер уж не медлит надо мной;
ты не жалей ушедшей красоты,
покинувшей поляны и кусты;
и не жалей ущербную луну,
и что отлив уносит прочь волну,
и что тебя оставил прежний пыл,
и что меня ты скоро разлюбил.
Всегда я знала, что любовь — цветок,
с которым ветер может быть жесток,
изменчива, как берегу — волна,
несущая обломки от судна.
— Жалей, что сердцу трудно так учиться
тому, чему уж ум не удивится.
1928
78. «Тихое вечернее смиренье…»
Тихое вечернее смиренье,
сердце думу думает, стуча,
слушает журчащее теченье
вечности подземного ключа.
Где садилось солнце, потухая,
эвкалиптов тени, чуть дыша,
протянули руки, точно чая
брошенного звездами гроша.
Но холодным гордые кристаллом,
высоко над царственным челом,
звезды не заботятся о малом,
о далеко-низменном, земном.
Скрыв в тени усталость смертной кары,
вечер грезит об ушедшем дне.
Тихо жизнь кует свои удары
в сердца передночном полусне.
1926
79. «When amethyst lamps were lighted…»
When amethyst lamps were lighted
and sunrays had traveled far,
I parted my velvet curtain
and listened for your guitar.
But I fell asleep on the marble,
the wind blew my scarf away,
and my tiger-footed servants
announced the break of day.
I woke, and went to the temple;
I will worship gods, not men.
You did not come when I waited —
now you need not come again!
1925
80. «Серебряные, тихие заливы…»
Серебряные, тихие заливы,
гранитов прибережных череда,
и трогает забытые мотивы
знакомая восточная звезда.
Какие-то глубокие лагуны,
где ползают гондолы по ночам,