A moongate in my wall: собрание стихотворений - [14]
Шрифт
Интервал
где океан, бессветный и огромный,
бросается со стоном к их ногам,
и в этой буре чувствуют родное,
и всю ее тоску хотят понять,
и все блаженство яркое дневное
на этот стон готовы променять.
1928
56. I Shall Go Back. Edna St. Vincent Millay.(«Я отойду к угрюмым берегам…»)[69]
Я отойду к угрюмым берегам
и возведу лачугу на песке,
так, чтобы там, совсем невдалеке,
трава морская падала к ногам.
Я не вернусь, и никогда не дам
руке своей лежать в твоей руке.
— уйду к тому, что так понятно мне,
— уйду к счастливым больше прежних дням.
Любовь, едва зажегшая глаза,
слова, едва слетевшие на рот,
все это живо лишь на полчаса,
все это недосказанным умрет;
но я найду скалу и небеса
все теми же, как в молодости год.
1926
57. «Выдь на дорогу…»
Выдь на дорогу,
стань лицом к ветру,
кликни клич, свистни:
— Гой, счастье!
Гой, веселье!
И жди, и слушай,
как с перелеска,
от гор высоких,
речных разливов,
взлетит, большое,
крылом ударит,
шумя по ветру,
все ближе, ближе.
1927
58. «Есть тихий пруд в глубоких дебрях бора…»
Есть тихий пруд в глубоких дебрях бора,
забытый, черный, одинокий пруд,
где не слыхать людского разговора,
куда и звери ночью не идут.
Стекла ли это капля дождевая
по синим елям в яму у корней?
Иль это леший плакал, укрывая
следы нечистой горести своей?
Живут ли там оставленные Богом
земные души, прячась от земли?
Иль, заблудившись по ночным дорогам,
туда русалки бледные пришли?
Но в тех местах замолкнет клекот птичий,
и той глуши сторонится лесничий,
и в сумрак иногда там слышно эхо
лесного, дикого, неласкового смеха.
1923
59. «Я спрячусь от всевидящей луны…»
Я спрячусь от всевидящей луны,
я убегу от лунного сиянья,
ведь ей, живущей вечностью, смешны
мои убогие воспоминанья.
Из года в год — подняться и светить,
не помнить ничего и не пророчить,—
а мне сегодня нужно воскресить
другие луны и другие ночи.
В подвале отсыревшем и глухом,
куда луна еще не заходила,
я отопру заржавленным ключом
старинный ларь, в котором то, что было,
и просижу до самого утра,
не уставая от святого бденья,
перебирая слитки серебра
и неоценные каменья.
1926
60. «You are not you; you are an ancient dream…»[70]
You are not you; you are an ancient dream,
an echo of a song, the old unrest
of very distant strings, the swaying gleam
as morning comes, and starlight wavers west.
You are the words of onward running brooks;
a roadway, traveled ere the shadow clears;
a prayer, recited from unopened books,
a hymn to God unknown, who never hears.
I will inter the day that had to die
and hide my grief within his royal shroud,
and over shores where sacred rivers lie
my pyramid will rise to touch the cloud.
1925
61. «От коричневых северных гор…»
От коричневых северных гор
протянулся покой,
пой —
сотки своей песней узор
для меня золотой.
Пусть тоска увернется, как вор,
и пригнется в пыли,
ты
будь песней моей с этих пор
до заката земли.
1926
62. Молитва («Есть Господь. Сердце ведает, молится…»)
Есть Господь. Сердце ведает, молится:
— «Боже, дай избушку мне — у околицы.
Дай колодец ключевой у заваленки.
Дай лапти и валенки.
Дай ведрышко, ходить по грибы.
Хорошо бы еще хоть горшочек, вместо трубы.
Дай еще — красную коровку,
И землицы — посадить свою морковку.
И еще, не забудь, одолжи
Хоть полдесятинки ржи.
А главное — березку у порога.
Неужели не дашь? Разве много?»
1925
63. Сон («Старуха гадалка седая…»)[71]
Старуха гадалка седая
возле наших ворот проходила.
Я ее о тебе спросила,
зачем и сама не знаю.
Она число указала
и пристально так смотрела,
— огорчить, должно быть, не смела,
только долго руку держала.
Прошептала, кивая: «Смотри,
как красиво цветы распустились!
Как красиво по небу увились
розоватые краски зари!
Отчего ты горюешь? Не надо».
И потом медяшку взяла
и, согнувшись низко, ушла
за изгибы железной ограды.
1926
64. «Розово-коричневые клубы…»
Розово-коричневые клубы
западных последних облаков.
Подойди ко мне! И прямо в губы
поцелуй, без слов.
Самородки на небе без меры,
серебро, алмазы, аметист.
Я молчу. Перед лицом Венеры
не дрожит и лист.
Я молчу — и ты пока со мною,
и, как в правду, верю в глупый сон:
но вздохну — и призрак за спиною
уплывет в каньон.
Заболят глаза от гор лиловых,
хоть и знаю, что не нужно ждать,
потому что привидений новых
не найти опять.
1925
65. «Упал и вдребезги разбился…»
Упал и вдребезги разбился
сосуд, зовущийся мечтой,
который в сердце серебрился
лампадой хрупкой и святой.
Остался сир и полон болью
тот угол, где она жила,
и по окрестному раздолью
печаль туманом поплыла,
и долго гулкое звенело,
катилось эхо по реке,
как будто небо сожалело
о человеческой тоске.
1928
66. «Дальний берег синей реки…»
Дальний берег синей реки,
и на нем золотые пески,
и высоко — червонный узор
заплетенных листов сикамор.
Мне нельзя тоски облегчить,
и нельзя мне руки омочить
в той сверкающей ярко волне,
пробегающей в дальней стране.
1928
67. «Убеги и спрячь с собою грезу…»
Убеги и спрячь с собою грезу
в старом и оборванном мешке
и, приняв обиженную позу,
скорчись в отдаленном уголке.
Пусть застрянут слезы в паутине,
где лучи дневные не дошли,
— пусть любовь на золотой картине
смотрит, как печаль лежит в пыли.
1926
68. «Мы не одни. По нашим колеям…»[72]
Володе Визи
Мы не одни. По нашим колеям
идут еще какие-то. Их много.
Они, пригнувшись, громко шепчут нам