Этим определяется и речевая специфика романа. Отсекается, с одной стороны, все способное служить лишь плоскому этнографизму, вульгарной стилизации под простонародность, подделке того, что подделать нельзя, а с другой стороны — все явно чужеродное изображаемому, вступающее в конфликт с местной и социальной определенностью. Языковая ткань повествования сплетается главным образом из тех элементов, которые возможны и уместны как в литературном языке, так и в народно-бытовой речи. Новак, определяя свой стилевой идеал применительно к прозе, как-то заметил:
«…Мне хотелось бы, чтобы это был крестьянский дневник, крестьянский сказ: сидит кто-нибудь на пороге и рассказывает».
Народность языка, как ее понимает Новак, основывается, конечно, не на локально-социальной исключительности, а на его чистоте. Простота и строгий вкус оказываются надежными союзниками сочности, живописности и эмоциональности слова.
Обратившись к другому из вошедших в данный том романов — «Пророк», мы увидим, что художественное мастерство писателя приобрело здесь новые грани и оттенки.
Новак разрабатывает в «Пророке» новую тему, описывает героя иного типа, нежели в предыдущих романах. Прекрасно зная проблемы польской деревни во всей их сложности, стремясь представить ее людей в богатом разнообразии характеров и судеб, он избирает своей темой уход сельского жителя в город. Явления этого он касался и раньше. Но теперь он освещает его в специфическом ракурсе, показывая, что по-всякому можно воспринимать положительные и отрицательные стороны городской жизни, что на разный лад можно приобщиться к культуре города, что не всегда это приобщение связано с духовным ростом личности.
Ендрусь, герой-повествователь «Пророка», лишен той цельности, которая присуща персонажам других книг Новака. Человеческая цельность, настаивает писатель, возможна лишь на основе устойчивых общественных связей. Судьба же Ендруся, который вряд ли может вызвать симпатию у читателя, как раз такова, что связи эти обрываются, и этим определяется его социально-психологический облик. Уход парня в город — это бегство, совершенное тайком от близких. И вызван этот уход не тягой к иному типу культуры, а побуждениями чисто негативного свойства: желанием раз и навсегда обрезать нити, связывающие героя с сельским укладом, его моральными нормами, скинуть с себя власть не только предрассудков, но и традиций по-прежнему жизненных, уйти не только от отцовского деспотизма, но и от извечного служения земле, от работы по неумолимому каждодневному побуждению и (если удастся) от труда вообще. В город влечет героя не желание найти дело по душе, а стремление «сменить кожу», скинуть с себя мужицкое, «пропитаться» — чисто внешне, в речи, манерах, облике — городским, «чистеньким». Не на заработки Ендрусь едет в город. Наоборот: значительная сумма тайно от родителей накоплена им перед бегством из деревни, чтобы в городе сделать при случае «панский» жест и на первых порах полностью отдаться самодрессировке. И не знания ему нужны: аттестат зрелости без хлопот приобретается за деньги.
Такие стремления исключают возможность обретения крепких связей в новой социальной среде. Герой сталкивается в городе лишь с разновидностями мещанства, жадного, бездуховного, не способного к подлинной человеческой солидарности. В результате усилия героя оборачиваются злою насмешкой над ним: тот, кто мечтал о раскрепощении, добровольно продает себя богатой бабе, частной предпринимательнице. Предметом же купли оказывается в первую голову мужицкая телесная крепость, выгодно оттененная городской «шлифовкой». Мужика в себе Ендрусь до конца не вытравливает, он лишь утрачивает общность с самым дорогим в прежней жизни (это выявляется при случайной встрече героя со своей матерью в конце романа). Внушенное традиционной культурой и образом жизни лишь приглушается, живет в памяти и подсознании, заставляет тосковать, воскресает — но уже в уродливой форме.
Дело в том, что город, о котором мечталось, оказывается на поверку — в доступном герою житейском опыте — заполненным в значительной своей части все тою же деревней, людьми, которые, вселившись в многоэтажные дома, родословную свою стараются скрыть, зачеркнуть, но не могут. Горожане сплошь и рядом оказываются людьми, не обладающими цельностью, они лишены культурной подлинности и ищут опоры во всевозможных подделках под крестьянский быт, в увлечении простонародным колоритом. Рассказчик вместе со своим другом, Франеком, получает возможность пойти навстречу спросу на «простонародность» (ее городской потребитель, жаждущий культурного самоутверждения, принимает с восхищением, но и с самодовольной снисходительностью) и извлечь выгоду из сложившейся конъюнктуры. Устои могут, оказывается, стать предметом распродажи. Комплекс явлений, связанных с деревенским укладом, отнюдь не однозначен. Причастность к нему еще не гарантирует спасительной устойчивости, не обладает целебною силой на все случаи. Городу не так просто повести за собой деревню: то ценное, чем он обладает, надо уметь обнаружить, стерев наносное, понять и усвоить.
