А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [152]

Как-то в воскресенье неожиданно нагрянули Франусь с супругой. Подвалили к калитке, подняли трезвон, как в деревне воскресным днем, в храмовый праздник. Кухарочка наша, собиравшаяся домой, прибежала наверх, зашептала под дверью, что пришли знакомые, у которых мы недавно были на свадьбе. Я приподнял занавеску, и Марийка отдернула краешек. Поглядели мы на Франуся с Адой, стоящих у калитки, переминающихся с ноги на ногу, старающихся беззаботно посвистывать, поправляющих перманент. В новых пальто, только что из магазина, пришли, с искусственным тигровым воротником, в новой шляпе, в туфлях на платформе. Ада, Аделька, видно, была на сносях, со дня на день ждала разрешения от бремени. «Опять деревней, предместьем повеет, опять кудахтаньем разбередят душу», — подумал я, положил руку Марийке на плечо, сказал кухарочке, что нас нет дома, что мы минуту назад уехали.

Марийка отошла от окна, полуодетая легла в кровать, достала какую-то книжку с полки. Я стоял за занавеской, смотрел, как Франусь, дружок мой деревенский, берет Аду под руку, осторожно переводит по камням через лужу, сворачивает на земляную улочку, едва присыпанную шлаком, где глубокие рытвины после каждого дождя превращаются в грязные болотца. Вместе с ними уходили все наши гулянки, праздники, сенокосы на заре, купанье в реке, выпас коров, лошадей, лежанье в июньском, в июльском лесу под кустиками черники, которую можно срывать губами прямо из-под листьев. Я подумал, что, наверно, так себя чувствует крестьянин, у которого конокрады увели единственную лошаденку, хромой нищий с паперти, у которого мальчишки тайком утащили протез, цыган, который спьяну никак не может добраться до утопшего в реке молодого месяца и бормочет полночи: «Куда ж подевались эти соты с медом, черт подери, куда они запропастились, дьявол».

Иногда на вокзале, в переулках, в костелах, перед магазинами я встречал своих односельчан из-за реки, из-за леса. Мы останавливались возле первого попавшегося дома, прислонясь к стене, вытаскивали сигареты, курили жадно, словно последнюю трубку перед расстрелом, под виселицей. Говорили о том, о сем, а больше молчали, ловя упорно убегающие в сторону взгляды, посматривая на ноги, переминающиеся на месте, на руки, тянущиеся к колосьям, красному клеверу, к яблокам, готовым сорваться с ветки. Я узнавал последние новости: у кого свадьба, у кого крестины, кто уехал в Чикаго за долларами, потому как овин надо поставить, машину купить, новый дом, каменный погреб отгрохать на зависть соседям, чтоб у людей зенки повылазили, кровь закипела в жилах, в голове помешалось. И покойники мелькали в наших воспоминаниях. Однако покойников — чаще всего дедов, вспоминающих с утра до ночи императора, сидящих на порожке в ожидании: а ну как пролетит над садом сорока, появится из-за овина ангел, несущий благую весть Тереске, крот вылезет из грядки, приходский ксендз со святыми дарами торопливо прошагает по тропке, громницей запахнет, серебряным колокольчиком, елеем, — мы спешили побыстрей отвезти за костел, предать песчаной земле под березами, под медвяными кленами.

А иногда, случалось, я натыкался на ровесников, с которыми мы рубили в лесу дрова, ободрав кору, складывали в поленницы, волокли на соседнюю лесопилку или выкапывали со дна реки гравий, вывозили сперва на лодке, потом на тачке по доске на берег. С ребятами мы обычно заходили в первый попавшийся шалман, пили пиво, опрокидывали по стопочке на одну ногу и на другую, а там и еще по одной, на посошок. Телом девичьим, как всегда в таких случаях, попахивало, телом, с которого снимают платьишко, укладывают где придется, затаскивают в ночной сад. Девчонки наши теперь почти все детные, замужние или собираются под венец, к свадьбе готовятся. Разговор порой заходил и о том, кто на какой должности в гмине, в повяте, во всей стране. Тракторы тарахтели на каменистых дорогах, по угорьям, с одной гулянки на другую, мчались вихрем мотоциклы. Но чаще всего в забегаловке мычал, путаясь под ногами, теленок, подпрыгивал, как на пружине, тоненько ржал жеребенок, визжали подросшие поросята, притащенные с ярмарки на горбу в дерюжном мешке. Бывало также, что, прогуливаясь по парку, по каштановой аллейке, я встречал ребят помоложе себя, сидящих на скамейках, углубившихся в разложенные на коленях книги, тетради, испещренные буквой и цифрой. Прибывало у нас ученых, новых пророков, провозглашающих, что мир держится на букве, на цифре, а главным образом на машине. Эти с трудом позволяли затащить себя в кафе на рюмку вина, коньяку, чашечку кофе. Рта не открывали, вглядываясь в себя, внутрь, где все перемешалось: деревенские костелики и рестораны, хлеба и плавящийся от зноя асфальт, скотинка, бредущая полевой тропкой, пощипывающая задумчиво пространство, потусторонний мир, и автомобили. Некоторые считали, что мужичонка, сидящий на пороге в нахлобученной на глаза шляпе, мудрее древнего философа, он им напоминал вечно возрождающегося Христа, устремившего выклеванные галками зеницы в затянутые бельмом бесконечные дали. Охотнее всего они бы стояли перед ним на коленях, лежали распростершись, умащали его босые, годами не мытые ноги благовонными маслами, вытирали досуха собственными волосами, а лицо, все в морщинках, рябое от пота, утирали бы полотенцем, дабы показать миру запечатлевшийся на нем лик в терновом венце. Другие вспоминали только одно: как приезжали домой за продуктами, лежали над рекой в лесу, где черника и земляника пахнут утренней зарей, осыпавшейся в ручей, в который одно удовольствие кидать камни, сухие комья земли, колышки, выломанные из плетня.