95-16 - [49]

Шель слушал очень внимательно, стараясь как можно точ­нее все запомнить.

— Леон Траубе, — спокойно подсказал он.

— Леон вначале поверил мне свою тайну, но не захотел прислушаться к разумным советам и начал разглашать такие вещи, которые следовало держать при себе. Вначале я не при­давал этому значения, но постепенно его настойчивость ста­ла меня беспокоить. Он был безумцем и к тому же состав­лял меньшинство — в одном лице…

— Тот факт, что он был в меньшинстве и даже остался один, не равнозначен безумию. Существует правда, и существует ложь. Не обязательно быть маньяком, чтобы добиваться прав­ды, даже несмотря на все ваше превосходство.

— Ба, понятие правды — вещь весьма относительная. Мне тоже несладко пришлось в немецком концлагере. Я про­клинал немцев, их чванство, беспощадность, жестокость. По­том был Нюрнберг — и что же? Самых страшных преступни­ков ждала мгновенная смерть, кое-кто провел по нескольку лет в комфортабельных тюрьмах. Большинство из них уже на свободе и занимают немаловажные посты. А тысячи других, так называемое правосудие не настигло и уже никогда не настигнет. Некоторые прошли проверку и были реабилитиро­ваны — можно подумать, что их грязные грешки представляли собой сыпь, которую стоило только помазать мазью, чтобы она исчезла. После войны эсэсовцы уничтожали татуировку, обозначавшую их группу крови, а сегодня? Оглянись по сто­ронам. Железный крест, вытатуированный нуль, рыцарские кресты — все это в большом почете. Правда стала ложью, Ян. — Американец встал и принялся шагать по комнате.

Шель раздумывал, какую цель преследовал Джонсон своей тирадой. Может быть, он хотел перевести разговор на другую тему и вернуться к тому завуалированному предложению, которое он сделал при их первой встрече в «Красной шапоч­ке»? А американец тем временем продолжал:

— Я избрал для них другой вид расплаты. В течение дол­гих лет они будут оплачивать мое молчание, никогда не имея полной уверенности в том, что их прошлое сохранится в тайне. Превосходное наказание! Гауптштурмфюреру СС Вальтеру Груберу, доктору СС Бруно Шурике, Нойбергеру, Земмингеру и многим другим пришлось работать ради моих прихотей. Ха-ха-ха!

— Леон Траубе!

Джонсон резко повернулся.

— Леон должен был погибнуть в лагере, как тысячи дру­гих. Он вышел оттуда живым благодаря чистой случайности. Найдя бумаги доктора Менке, он решил раззвонить о своей правде по всему свету и отомстить одному из палачей. Может, он мечтал увидеть свою фотографию в газете… Идиот! Я де­лал все, что мог, пытаясь убедить его в глупости и бессмыс­ленности подобных намерений. Если принять во внимание, что жить ему оставалось не больше полугода, то я в некото­ром смысле избавил его от дальнейших мучений и — без­условно — от многих разочарований. Разработав такие пре­восходные планы, я не мог позволить ему разрушить все это. Он перехитрил меня, отдав чемодан Лютце, однако добился этим немногого. — Джонсон внезапно остановился перед Шелем. — Надеюсь, теперь мы друг друга поняли?

— О да! Я прекрасно тебя понял, но это не значит, что я оправдываю преднамеренное убийство.

Джонсон прищурился, тяжело оперся руками о стол и по­дался всем телом вперед.

— Ты все еще осуждаешь поступок, который был необхо­дим и в тех обстоятельствах полезен?

— Я бы мог в конце концов понять твою линию поведения по отношению к Менке и прочим, хотя она отвратительна и заслуживает только осуждения, но что касается Леона… Мы были друзьями, он обратился ко мне за помощью в поистине справедливом деле.

— Справедливом исключительно с его точки зрения!

— Не стоит больше это обсуждать. У каждого из нас есть в жизни определенная цель, к которой мы идем совершенно разными путями. Для тебя мир — это джунгли… — тут он заколебался.

— Мелкобуржуазный образ мышления. — Джонсон подо­шел к окну. — Погляди на город. Сейчас здесь спокойно спят около семидесяти тысяч человек. У каждого из них, безуслов­но, есть какая-то цель, каждый из них любит и ненавидит, у каждого есть свои надежды и заботы. Семьдесят тысяч че­ловек! На маленьком клочке земли, который кто-то назвал Гроссвизеном, учатся, работают, рожают детей, пьют, плачут, болеют и умирают. А ты, чужой человек, приезжаешь сюда и упорно пытаешься доказать свою правоту. Но кому? Этим спящим в пропотевших ночных рубашках бюргерам, их жир­ным женам, выжившим из ума старикам? Какое тебе дело до того, что один из них умрет, погибнет в результате несчаст­ного случая или даже будет убит? Леон был один из них. Маленький, незаметный, никому не нужный человечек, он угас, исчез без следа.

— Леон оставил наследство, — сказал Шель.

— Пару дырявых носков, протертые брюки и стоптанные башмаки.

— Он оставил невыполненную задачу.

— Мое терпение начинает истощаться, Ян. Ты не жела­ешь понять, что в существующей действительности нет места идеалистам или романтикам.

— Наша дискуссия становится однообразной. Поэтому я предлагаю тебе захватить этот ключ и вернуться в чащу своих джунглей.

— А ты утром побежишь к Визнеру… Неужели ты прини­маешь меня за дурачка и рассчитываешь, что я позволю тебе это сделать?

— Тогда разреши спросить: что же ты собираешься пред­принять, для того чтобы заставить меня переменить решение?