7 проз - [44]

Да, но такой старт предполагает ответственность, точнее, соответственность заданному ритму и, что, пожалуй, еще тяжелее, ответственность дальнейшей партии перед дебютом: она упорно должна исходить из того, из чего изошла. Прощаться на перроне, меся слезы, отрывать от сердца, отдирать от плеч неожиданно окоченевшие пальцы - невыносимо, но еще невыносимее - представьте себе - состав расформировали, разлуку отменили, драгоценный человек остался рядом навсегда... загадочная жизнь и загадочная душа тех, с кем это хотя бы однажды произошло, вот именно уже в ситуации перрона, - еще невыносимее длить эту муку, придумывать все заново, не закрывать, а открывать книгу свадьбой... Соответствовать Артемьев не умел, и сердце заранее екало, предчувствуя, как состав текста оторвется от бульвара-перрона... Мы - в свою очередь, - переплетая функции полиции нравов, бога из машины, черта из табакерки, двухвалентного Труффальдино и помощника режиссера, напоминающего лицедею о неизбежности выхода на сцену, постараемся этого не допустить.

Артемьев замер на скамеечке, предвкушая - сбросим в неведомые нам кессоны горсточку рассуждений о прелести предвкушения, - в глубоком кармане плаща рука ласкала скользкое пивное горлышко. Артемьев - предпочитал с замужними, но вчера судьба его обманула, вручив женщину вольную (представим разочарование орнитолога, не обнаружившего на трудновыловленном экземпляре адресного колечка - так, подумал автор, нам важна в других не судьба, а знаки судьбы), произошло это, очевидно, в силу количества выпитого (так мы мягко настаиваем, что судьба наша не по веревочке промысла вьется, а как бы сама по себе... дошли до того, что берем в союзники физиологию); что, в свою очередь, - как теперь с трудом, словно ресницы разлепляя, понимал Артемьев обусловлено было навязчивой артемьевской установкой: на этот раз не нажраться. Он долго держался, не гнал, сидел-прихлебывал, а потом, видимо, доприхлебывался до включения известного механизма и с лихвой компенсировал. Он и не помнил даже, как оно началось, как сцепились взгляды или руки под скатертью, волной танца их прибило друг к другу или детской привычкой непременно чокнуться, прежде чем выпить... впрочем, здесь, на бульваре, употребляли из горлышка (можно, интереса ради, сделать семь шагов до сдвинутых скамеек и посмотреть, сколько там в урне пустых бутылок), то есть и скатерти не было, и, очевидно, танцев... Опомнился Артемьев уже в непонятной постели, вернее, и не опомнился, а зафиксировал собственное наличие; потом была серия засыпаний-просыпаний, а первая четкая мысль оформилась в недовольство от забытого имени, потом имя всплыло, сопровождаясь легким смешком: есть некоторые имена, забыть которые трудно; еще потом потекли разговоры (здесь и выяснилось, что Анна не замужем), после восклицательного обнаружения остатков вина Артемьев довольнехонько стал трактовать какие-то умные вещи: к своим несомненным достоинствам он относил умение говорить о мирах по истечении истомы. Эта немудреная инверсия казалась ему признаком интеллигентности: что же, полюбленный беленьким и культурненьким и впрямь выглядит пошлее.

- "Отчаяние" между тем один из самых странных романов Набокова, - голос появился, как появляются перед глазами.

Артемьев на секунду задумался, скосил зрачок и обнаружил, что сообщивший про "Отчаяние" мужичонка (пока Артемьев обозревает его внешность, обратим внимание на эту удивительную особенность чужой устной речи: кавычки в ней обнаруживаются постфактум, а потому еще некоторое время суетливо тычутся, как опаздывающий пассажир, прежде чем заскочить на искомое слово) имеет тяжелое лицо цветов российского флага, ветхую бороду, похожую по степени непродуманности композиции на сочинения писателя Хемингуэя, очевидного происхождения выхлоп изо рта и в меру кладбищенское одеяние, как бы окончательно удостоверяющее карикатурность ситуации. Артемьев отнес мужичонку на счет бульвара, уязвленного пренебрежительной артемьевской интерпретацией. Артемьев зауважал бульвар и ответил:

- Во-первых, формула "один из самых..." - апофеоз стилистического ублюдства. Во-вторых, - Артемьев прибавил лекторских интонаций, прибавил достоинства, - есть у Набокова хоть один нестранный роман?

- А як же! - мужичонка, до того несколько несфокусированный, обращавшийся отчасти к Артемьеву, отчасти к бульвару, а отчасти и совсем в никуда, сильно оживился, придвинулся, колыхнув перегаром, как тряпкой, выволок из кулака толстые короткие пальцы и стал загибать: "Машенька" - раз, "Приглашение" - два. "Пнин", опять же, не странный, до странности, я бы сказал, не-странный (Артемьев удивился, с какой легкостью, чуть не изяществом его собеседник перешел от одного написания "не странный" к совершенно иному, демонстрируя осведомленность в модных прихватах, но и выдавая легковесность, расхожесть своих философических симпатий)... Потом "Сухие грозы"... А странна ли "Лолита"?

- Ладно, ладно, - перебил Артемьев, замечая про себя, что средний и безымянный палец на кисти мужичонки следовало бы поменять местами, чтобы соблюсти хронологию набоковских текстов. - Как-то это все... Ли-ло-ли... вот уж признак выдумали - "странный"... Эдак все, что угодно... Чем, извольте, "Отчаяние"-то... странно?