666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть - [19]

Засим стороны расстались: старики Боршти отбыли копать картошку, Зюрины-старшие – разменивать родовое гнездо.

Как известно, самый короткий из месяцев – месяц медовый. Он промелькнул со скоростью уходящих надежд, и наступили суровые, как необходимость зарабатывать на жизнь, будни.

Диссертация «К вопросу об игре светотени в искусстве неолита» – дело, которому Женя Зюрин решил посвятить себя всего, не считая того, что останется Виолетте, – была защищена в срок и с блеском, несмотря на то, что доступ к неолитическим материалам был затруднен большими слоями почвы.

Но триумф был недолгим гостем в новообразованной семье. Оказалось, что зарплаты искусствоведа хватает ровно на полтора средних размеров флакона духов, соответствующих положению жены кандидата искусствоведения, и две пачки печенья «Фанерное праздничное».

Виолетта нигде не работала, во-первых, потому, что училась варить суп из пакетиков, во-вторых, потому что не для того отдавала свое первое робкое чувство. А, в-третьих, потому что то заболевание, на лечении которого она специализировалась все шесть лет учебы, было распространено только среди маленького, но гордого племени, живущего в горных районах Новой Гвинеи. Отдаленность и гордость племени не давали никаких надежд на возникновение в скором времени эпидемии среди знакомых врача Зюриной-Боршть. Виолетта скучала.

Пытаясь, если не прокормить жену, то хотя бы снабдить ее необходимой парфюмерией, Евгений Николаевич принялся читать публичные лекции о неолитической цветотени.

Добросердечная женщина Евфросиния Придурко, заведующая планетарием, иногда запускала искусствоведа в темный зал, над которым загадочно светилось нарисованное небо. Но потом основные клиенты Евфросинии – парочки, искавшие уединения под искусственной луной, – начали жаловаться, что от голоса лектора Зюрина их сильно тянет в сон. Лекции мешали личной жизни клиентов, и зав. планетарием вынуждена была их прекратить.

Нужда явила свой лик молодой ячейке государства. И не раз уже, припав к благодатной груди мамы-Боршть в очередной их продуктовый приезд. Виолетта без чувства внутреннего протеста слушала рассказы о том, как здорово живет и хорошо выглядит Колька Пентюх – сосед Борштей по приусадебному участку.

Коля Пентюх был обвальщиком мяса на городской бойне, о чем ненавязчиво, но упорно напоминала каждый раз мама-Боршть.

Папа-Боршть пил горькую и при расставании с молодыми мрачно смотрел на согбенную под мешками и авоськами с провизией хилую спину зятька-кормильца.

Еще хуже обстояло дело с городской половиной семьи. Путем титанических усилий родовое гнездо было разделено, разорено и разменено. В результате размена молодые получили комнату в Доме № и виделись со старшими Зюриными совсем редко. Леокадия Витальевна, уличив Виолетту в незнании французского языка и отсутствии носового платка, тактично, но недвусмысленно отказала ей от дома.

Семья каждый день грозила из вновь созданной превратиться в свежераспадающуюся. Но тут судьба сделала очередной волшебный виток.

Серым и сырым вечером возвращался домой после очередной сорвавшейся лекции искусствовед Зюрин. Подходя к Дому №, он уже который раз с тоской оглядел фасад швейного гиганта, покосившуюся вывеску «Свежариба» и свисающие с ветвей акаций куски барахлона.

У подъезда, несмотря на поздний час, возилась дворничиха Власьева. Тетя Нюра. Кряхтя и поминая Бога и конец квартала, старушка пыталась привести в надлежащий вид подотчетный участок, царапая асфальт остатками метлы – ровесницы улучшения жизни.

«Судьба-метла!» – красиво подумалось Евгению Николаевичу. – Судьба – метла, а мы – мусор жизни, и метла нас метет!» и вдруг из красивой этой искусствоведческости родилось:

– Метла-судьба! Вот!

И, уже предчувствуя, вскричал, искусствовед Зюрин, легко грассируя – наследство дворянское сказывалось:

– Здо'ово, тетя Ню'а! Что ж метла так ста'а?

– Стара, батюшка, стара, – обрадовалась случаю пожаловаться Елизавета Егорьевна. – Не выдают ныне метел-веников. Не вяжут! Нету!

– Не вяжут! Не вяжут! Веников не вяжут! – запела душа, разгоняя сырость.

Редко приходит озарение к людям обыкновенным. Еще реже посещает оно кандидатов наук. Но тут будто молния блеснула! И, повеселев и помолодев, даже громко, на весь квартал, крикнул Евгений Николаевич:

– Вяжут! Ого-го-го! Вяжут веников, бабуля! – И, чмокнув обалдевшего смотрителя Власьеву в сморщенный ответственностью лоб, Женя Зюрин понесся домой.

Вечер того памятного дня, начавшись как многие другие до него, стал переломным в судьбе молодой четы. Несмотря на наличие высшего образования, Виля была отнюдь не лишена сообразительности. Особенно в вопросах практических. Тут уж сказывалась крепкая приусадебная закваска.

Полночи счастливая молодая пара обсуждала подробности задуманного, а потом… Потом, засыпая на худой, поросшей волосом, искусствоведческой груди, Виолетта впервые не увидела во сне крепкие, голые по бицепс руки Кольки Пентюха.

И вот настал момент, когда зашевелился в гробу Христофор Иоганныч Зюрин-Мышевецский, а за ним – и все остальные пращуры великого музейного рода.

Потомственный интеллигент Евгений Зюрин-Мышевецский вышел на высокую орбиту колхозного рынка.