666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть - [21]

Впрочем еще одну, последнюю попытку прорыва к славе балалаечник-передвижник все же предпринял.

Будучи выброшенным в составе музыкального десанта – новая, очень удачная форма культурного охвата, придуманная худруком облфилармонии А. Никеевой – из рейсового автобуса в райцентре Лисапедовске, Вениамин случайно познакомился с местным алкогольно трудящимся Панасом Копайдырой. Упомянутый алкогольно трудящийся сообщил за товарищеским ужином в чайной, что он по совместительству к алкоголю еще и и. о. б. м. о. п. местной типографий. После второй бутылки, поставленной заинтересовавшимся музыкантом, Панас просветлел й просветил Накойхера насчет своей должности. Оказалось, что и. о. б. м. о. п. – это исполняющий обязанности бригадира младшего обслуживающего персонала. И что таким иоб'ом он трудится уже семнадцатый год. Полным же бригадиром не утвержден до сих пор по причине алкогольности интриг, а также малости объема производимой печатной продукции. Лисапедовская типография печатала только районную газету «За прогресс в дойке» и антивенерические плакаты «Скажи не согласна!», по заказу, сделанному земской волостной управой в далекие от прогресса времена, когда Лисапедовск именовался Старая Телеговка и не познал еще прелести музыкальных десантов. Тут же за столом, в чайной, после четвертой было заключено соглашение между трудом в лице алкогольнотрудящегося Копайдыры и скромным капиталом в сильно побледневшем лице Вениамина Накойхера. Результатом соглашения должна была стать АФИША. Первая персональная афиша солиста с перечислением мест, занятых им на различных балалаечных фестивалях в ушедшей талантливой юности, в т. ч. и почетной Центрально-Черноземной премии «Шпиль-Балалайка-68». Ночь в райцентровской гостинице «Здесь оскорбленному есть чувству уголок» (гостиница была сдана в год грибоедовского юбилея) пронеслась как одно мгновение. Солист, вдохновленный смутным обещанием иоб'а, унесшего в кулаке задаток и бумажку с текстом афиши, играл струнный концерт Вивальди, чем очень обидел восьмерых шеферов-дальнерейсовиков, которые пытались переночевать в том же номере. Утром несколько помятый в объяснениях с нелюбителями Вивальди солист заторопился в чайную, куда обещал принести плод ночных трудов алкогольнотрудящийся Копайдыра. Встреча состоялась, состоялся и процесс, поименованный Панасом «поправка», после какового процесса и совершилась передача еще теплых, приятно отдающих типографской краской афиш из трясущихся рук печатника в дрожащие руки балалаечника. Получив остаток обещанного вознаграждения и бормоча под нос: «Жалко, что фотки нет, а то б еще с фоткой заделали», иоб моп потянулся к прилавку. А счастливый музыкант заторопился в опустевшую с отъездом невыспавшихся шоферов гостиницу, и только там, в еще пахнущем романтикой дальних дорог и порожних рейсов номере «полулюкс-полунет», развернул он наконец долгожданную афишу… Панас Копайдыра оказался порядочным человеком, и афиша была выполнена, как.и договаривались, в три цвета, с использованием всех имевшихся в типографии шрифтов, вплоть до сохранившегося с волостных времен старославянского. Но не это великолепие бросалось в глаза, вовсе нет. Через всю афишу; несколько наискось, что вполне понятно, учитывая состояние печатника и отдаленность райцентра, большими красными буквами было написано: «Солист бала лаечнюк Вень Мин Накой…». Далее Панас Копайдыра, не разобрав; очевидно, текста, написанного дрожащей рукой балалаечника, применил совершенно другое, хотя и похожее по звучанию окончание. И: о. б. м. о. п., скорее всего, не видел большой разницы между двумя этими, чрезвычайно близкими по смыслу понятиями. Но несущественная, на взгляд алкогольнотрудящегося, подробность окончательно сгубила мечту Вениамина о собственной афише. Правда, отчаявшийся солист рискнул все же вывесить два экземпляра печатной продукции лисапедовского полиграфиста на неосвещенной стенё местного очага культуры, в котором он давал свой шефский концерт. Результат получился совершенно неожиданный. Послушать вьетнамского, а именно как вьетнамская была определена развитыми лисапедовцами новая транскрипция фамилии гастролера, музыканта, овладевшего секретом игры на великорусском инструменте, явился весь Лисапедовск. Аплодисменты были бурными, энтузиазм – неподдельным, а освещение – настолько тусклым, что рассмотреть солиста никому не удалось, и сомнений в его происхождении ни у кого не возникло. Поддавшись всеобщему чувству интернационализма, основной виновник его возникновения и. о. б. Копайдыра, забредший в очаг культуры за штопором, даже крикнул в сторону сцены, где маячила неясная тень и откуда неслись чарующие звуки балалайки: «Янки, пошли вы гоухоум!» – проявив эрудицию подлинного работника печати. Но лисапедовский триумф был последним в жизни солиста. После первой же попытки развесить афиши в областном центре против балалаечника было возбуждено уголовное дело, с большим трудом замятое утомленной постоянными скандалами худруком А. Никеевой. Весь тираж злополучного печатного издания был подвергнут сожжению. И только один экземпляр афиши балалаечному солисту удалось сохранить. Экземпляр этот, как напоминание о быстротечной земной славе, висел над столиком Накойхеров в коммунальной кухне, совершенно теряясь в обилии созвучных с ним фресок пионера Матюкова III, и никого не смущал. Тяжело пережив неудачу с сольной афишей, Вениамин с трудом пришел в себя и, обратив, наконец, взор на окружающий мир, взялся на почти общественных началах вести коллектив самодеятельных балалаечниц на Фабрике Имени Юбилея Славных Событий. Уже известный нам режиссер малых форм Бейлислав Лебеда, осуществлявший связь между искусством и производством, создавая малопонятное явление, почему-то называвшееся Мурленой Сергеевной «культурой», принял непрактичного собрата под свою опеку. Первоначально воспринятое фабричным руководством с большим энтузиазмом обучение фабричных жриц искусства балалаечному делу, оказалось, впрочем, процессом сложным. Из качеств, необходимых для приобщения, жрицам не хватало всего трех: способностей, времени и желания. На остальные же компоненты, имевшиеся в переизбытке, Вениамин, честно любивший жену, не обращал внимания, что тут же ощутимо отозвалось на интерес к балалайке в широких кругах фабричной общественности. И не раз уже заведывающий кадрами Ермил Никитич Чернополковников, отловив Бейлислава у проходной, что было довольно сложным делом и происходило исключительно по зарплатным числам, задавал щемяще простой вопрос: – Скажите, Бейлис, а на кой нам Накойхер? Но режиссер Лебеда, в котором, помимо тяги к швейникам, жил еще и корпоративный дух, пускался в такие рассуждения о воспитующем значении балалайки вообще и своего единственного подчиненного Накойхера, в частности, что заведывающий кадрами, не выдержав, оставлял свой вопрос открытым до следующей раздачи жалования. На вечер описываемого нами, столь щедрого на События, дня, был назначен свободным от музыкального десанта Вениамином сбор балалаечного актива, состоящего из двух, окончательно утративших надежды на личную жизнь девушек старшего поколения. Но когда за десять минут до назначенного времени аккуратный балалаечник захотел попасть на обычное место репетиций – пятачок у заколоченного бюста тов. Зачинавшего на хоздворе, сделать этого он не сумел. Не сумел найти и ворот, ведущих на этот двор. Не нашел и вывески с названием. Не отыскал и полустертый профиль тов. Зачинавшего на плохо оштукатуренной стене. Крепко зажав в левой руке любимый инструмент в футляре из неизменного барахлона, Вениамин Накойхер пядь за пядью ощупал стену Дома №, что по Улице… Дома, где на третьем этаже в большой коммунальной квартире ждали его жена, пианистка Люба Накойхер, в девичестве Бляглядина, четверо талантливых детей – Сеня, Женя, Геня и Лжедимитрий, любимая мать Рахиль Матвеевна Накойхер, стоящая одной ногой в могиле, а второй – пинающая дверь «общих удобств», за которой упорно молчала хроническая соседка мадам Нехай. Стена этого, такого родного ему дома, наличествовала. И прижималась шершаво и нежно к павильону с вывеской «Свежариба» на странном языке. А Фабрики с предположительно ожидающими его активистками балалаечного дела НЕ БЫЛО. Если б хоть пил Вениамин Накойхер!.Так ведь нет! Один раз в жизни допустил с иоб'ом Копайдырой, печатником лисапедовским. А больше – ни-ни! И психикой обладал довольно устойчивой, страдал только одним заболеванием – шефствофобией на профессиональной почве. Но тут и балалаечной крепкой психике было не выстоять, не переварить! Не веря глазам своим, замигавшим часто, как самолетные огни, солист сильно ущипнул гриф балалайки, жалобно тенькнувшей под барахлоновой броней. Не помогло. И тогда громко выкрикнув «Мама!», привлекшее к нему наше внимание, Вениамин метнулся в спасательный подъезд Дома №. Вбегая не на свой третий этаж, столкнулся он с двумя молодыми людьми, огромными прыжками несшимися вниз, но в своем стремлении соединиться с семьей балалаечник их рассмотреть не успел и через минуту забыл. И напрасно. Ведь мимо него, топая крепкими башмаками и издавая трубные звуки, подобно архангелам, пронеслись практиканты сыска Вова Федин и Федя Бовин. Поспеть за разбегающимися в диаметрально противоположных направлениях слугами закона и слугой искусства не под силу даже нашему довольно быстрому перу, поэтому заглянем опять в постепенно перестающее быть уютным гнездышко искусствоведа-веничника, только что поспешно покинутое практикантами сыска. Проводив гостей, оказавшихся вовсе не слугами районо, а, наоборот, представителями такой романтической и вполне пионерской профессии, до выхода из квартиры и объяснив им, как добраться до владений искусствоведа Зюрина, Колюшка Матюков вернулся к себе в фамильную пещеру. То состояние, в котором он застал своего великого деда, повергло в изумление даже не склонную к сентиментальности юную душу. Кондратий Матюков, пионер Матюков I, сидя на полу среди клочьев рваной бумаги и разбросанных записных книжек, с методичностью основного докладчика по вопросу рвал на себе уцелевшие седые кудри. Колюшка и сам был несколько опечален известием об исчезновении Фабрики Имени Юбилея Славных Событий. Немало пищи для пытливого своего ума и тем для шаловливой кисти подчерпнул он, наблюдая в упоминавшийся уже дедов бинокль за окнами кабинета женской гигиены Фабрики. Конечно же, теперь было от чего расстроиться. Но никак не мог пионер Матюков III предположить, что событие это повергнет в такое уныние деда. – Да не печалься, дед, – мужественно посоветовал он рыдающему представителю широких кругов. – Чего из-за баб расстраиваться? Других найдем – бинокль-то пятикратный. – Ох, Колюшка, ох, родной, – старик горестно затряс головой. – Да что ж это такое? Телефон… Как я мог? Я, железный Матюков, я – представитель широких… Ох, Колюшка, забыл я… Что ж теперь будет? – Не печалься, дед! – посоветовал Матюков-младший. – А я-то думал… А телефон, телефон твой – не беда… Мы, молодая смена, идем к вам на подмогу… Мы… – Колюшка сбился на мгновение, припоминая, что говорила пионервожатая на сборе по этому поводу. Да уж больно много чего она говорила. Ладно, Неважно. – Крепись, деда. Все в порядке. А телефон твой – 66… – Добавочный 6, – просиял Кондратий Егорыч. – Добавочненький 6. Беги, Колюша, беги, родной, звони! Сообщить надо! Скажешь: Матюкова Кондратия внучок! Помнят они меня! Обязательно помнят. Спеши, Колюша! Сообщай, дитя дорогое! Эх, как же это я… – И долго еще, глядя вслед убегавшему звонить пионеру-младшему и улыбаясь просветленно, шептал бывший представитель широких кругов. – Есть у нас смена. Есть!