66 дней. Орхидея джунглей - [3]

Она нравилась умным мужчинам и любила умных мужчин, но от их вечных разговоров ни о чем, от бесплодных поисков и смешных метаний ее тошнило. А выяснять отношения Брюс ее отучил навеки, спасибо ему. Постепенно она привыкла к отсутствию постоянного собеседника. Люди всегда утомляли ее — чужие люди, как она называла их про себя, хотя своих вокруг нее всегда было немного. Одна. В одиночестве есть свои преимущества. Она слышала, что о ней говорят как о замкнутой и недоступной — в какой–то степени ее это радовало, хотя легенда эта льстит недолго. На самом деле она дорого дала бы за то, чтобы кто–нибудь сегодня разбудил ее осторожным поцелуем, хотя бы вот сюда... идиотка несчастная, засмеялась она... а потом принес кофе, хотя лучше, чем она, его все равно никто не сварит!

Она кладет в джезву две палочки гвоздики. Не больше. Чуть корицы. Горошину черного перца. Вот так. Пока кофе закипает, она смотрит в окно. Та странная пауза между дневным и ночным дождем, которую стыдно называть утром. Дома, в Атланте, хорошей погоды было гораздо больше. Или это оттого, что там она была дома и радовалась каждому пробуждению? С тех пор, как она уехала — сначала в колледж, а потом с Брюсом сюда, в Нью-Йорк, — никто особенно не радовался ее пробуждению. Что ты удивляешься, оборвала она себя. Тебе двадцать семь. В этом возрасте смешно по-щенячьи радоваться жизни. Да вообще смешно по-щенячьи радоваться чему–то. Не те твои годы, не тот твой характер, не то, наконец, твое образование. Отец учил ее никогда не радоваться шумно и к любым неприятностям быть готовой заранее. Спокойнее, спокойнее. Что у нас плохого, кроме погоды? Выставка Эрла. Желательно продать хотя бы три картины. Сегодня ей вместе с Молли предстоит заняться организацией банкета. Кого позвать? Без Сен-Клера обойтись не удастся: его слово — закон в их кружке, его статья может сделать Эрла знаменитостью, его мимолетное и снисходительное одобрение стоит самого восторженного и пространного отзыва любого из коллег. Нужно позвать кого–то из критиков и хотя бы одного газетчика. Вот этой публики Элизабет не любила. Говорливые, поверхностные во всем, сегодня пишущие о Дали, а завтра — об очередном скандале из–за того, что губернатор штата в младенчестве отличался особой жестокостью в играх со своей кошкой. Нет, ей не нравились профессионалы, — а в эту профессию дилетантство входило как непременная составляющая. И все равно кого–то ангажировать придется — ведь если они не продадут ни одной картины, шеф будет капитально огорчен, а огорчать этого добродушного, длинноволосого, обзаводящегося брюшком субъекта, который был так снисходителен к их отлучкам и опозданиям, ей не хотелось.

Эрл быт сложный и странный художник, весьма далекий от нее самой, — не то импрессионист, не то фовист, а в последнее время он явно тяготел к примитиву, хотя прошел через соблазны фигуративности. Именно работы этого периода сделали ему имя. Она, выросшая на Буше и Ватто, теперь больше всего любила Ренуара и Сера, нравился Матисс и голубой Пикассо, но после тридцатых годов, казалось ей, живописи не существовало, — существовали более или менее удачные попытки прикрыть импотенцию и пустоту. Мир вообще устал. Никому ничего не нужно. И она еще хочет кому–то продать картины, не нужные никому. Как и она сама. Впрочем, может, это и к лучшему — не она ли мечтала о мире, в котором никто никому не будет должен и каждый будет сам за себя? Без излияний, без притязаний на душу.

Она допила кофе — нет, нет, что ни говорите, а это ей удается в совершенстве, такого она не пила ни у кого! — прошла в комнату, скинула халат и принялась одеваться. Времени было в обрез — она мельком глянула на часы. Элизабет, напевая — не от радости, а исключительно чтобы подбодрить себя и позлить кого–то невидимого, кто, казалось ей, недоброжелательно за ней наблюдал уже не первый год — застелила постель. Одевание было для нее не самой приятной процедурой. Готовило к рабочему дню и вырывало из нежных объятий халата. Свободная, но холодная шелковая блузка. Лифчиков Элизабет не признавала. Серо-зеленый, в цвет глаз, длинный свитер, купленный на распродаже полгода назад. Плащ. Она готова.

Слава Богу, она жила недалеко от галереи и шла туда обычно пешком. Осень давала себя знать, хотя сентябрь только начался и до индейского лета было не так уж далеко. Водяная пыль сеялась над мостовой. Как всегда, Элизабет купила газету, но, не успев просмотреть, вынуждена была использовать ее как зонтик. Навстречу пробежали два брата-близнеца (очкарики, каждый с неправильным прикусом, рыжие, неизменно улыбающиеся ей) — они, как всегда, бежали со своим псом, туго натягивавшим поводок, тащившим хозяев за собой. Элизабет рассеянно кивнула. Бег по утрам? — какой тут нужен героизм, стоицизм, если хотите! А каждое утро выгуливать пса, в любую погоду? — нет, увольте, вот почему у нее нет собаки! Отвечать за любое другое существо — значит опять попадать в кабалу, а других отношений она не знала... Грузчики, запихивавшие мебель в свой фургон, посмотрели ей вслед, и это ее беспричинно обрадовало. Подумаешь, грузчики! Однако кому–то, а хоть бы и грузчикам, равенства еще никто не отменил, — кому–то она способна нравиться, и оттого не следует ставить на себе креста. На службу она влетела в половине десятого. Шеф улыбнулся ей со своего места. Молли протянула записку.