66 дней. Орхидея джунглей - [2]

Такая любовь срывает любые маски. Один всегда был повелителем, другая — втайне — всегда жертвой. Их встречи коротки и случайны, ласки ненасытны, во время дневных разговоров или блужданий все напоминает им о ночах. Постель — их крепость, их дом, их последнее и единственное пристанище. Этого не было и не будет ни с кем другим — только сейчас, пока их страсть запретна и будущее неясно, хотя оба догадываются о худшем. Они знают, что судьба глядит за ними пристально, пристальней, чем за любовниками-друзьями, благополучными партнерами в обоюдно признанной игре.

Обреченные любовники знают, что время их коротко и будущее печально. Они торопятся прожить отпущенный миг так, чтобы обнищавшим, смирившимся, изломанным и опустошенным, им было что вспоминать.

Эта любовь изобретает свои словечки, клички, условные знаки. Она, как может, отгораживается от мира, никого к себе не подпуская. Эта любовь — объект презрения и насмешки. Она опустошает и губит. Она калечит. Она сродни смерти. Двоим, предназначенным друг для друга, — лучше никогда не встречаться.

Но только это и зовется любовью. Все остальное, что претендует на ее имя, — подделка для бедных, жалкий заменитель, утешение для тех, кого не задел ураган. Пусть себе думают, что любят. Мы знаем.

Элизабет любила спать голой (не обнаженной, а голой — применительно к себе и к любому другому живому существу она этого слова не признавала — голая натурщица становилась «обнаженной натурой» только на полотне, а с полотнами она и имела дело уже десять лет, в колледже и галерее; да и вообще — к чему ложные красивости?). Она спала без ночной рубашки, хотя второй год просыпалась одна, — редкие случайные гости, приходившие и уходившие быстро и бесследно, не в счет. После развода с Брюсом она предпочитала не связывать себя ничем. По большому счету в ее кругу было не из кого выбирать, а покидать этот круг она всегда боялась, ибо с детства чувствовала себя с людьми не слишком свободно. В отличие от Молли, которая могла трепаться и пересмеиваться с кем угодно, ничему не придавая значения. Элизабет не любила утро, а это не нравилось ей совсем. Серый свет тек в окно, просачивался сквозь белые занавески. Она спустила ноги с кровати и босиком прошла в ванную. Пустила душ. Горячий душ возвращал ей если не бодрость, то спокойствие. Вода разгоняла остатки сонной слабости. Элизабет всегда мечтала заставить себя резко чередовать теплую воду с холодной — подруги вовсю расхваливали эффект, — но у нее никогда не хватало духу пустить ледяную струю. Что вы хотите, оправдывалась она перед собой, нежная плоть, сливочная кожа блондинки. Меньше всего на свете люблю менять привычки.

Вытираясь, она глядела в зеркало — не оттого, что любила рассматривать себя, но скорее машинально, привыкнув быть в форме. Тонкие руки, острые локти девочки-подростка. Она подняла руки, вытирая голову (узкие запястья, ногти, как всегда, без маникюра, никакой вульгарности). В детстве она боялась, что из–за худобы у нее никогда не разовьется грудь. Напрасные опасения. Брюс говорил, что более совершенной груди — упругой, округлой, с удлиненным соском — он не видел никогда; впрочем, много ли видел Брюс? Элизабет не удивилась бы, узнай, что она была у него второй или в крайнем случае третьей, — тем лучше, значит, он не лгал.

Прикосновение полотенца к животу и бедрам будоражило ее, возбуждало, но лишь слегка, — что ни говори, а зациклена на сексе, в отличие от Молли, она никогда не была. Ей есть чем заполнить свою жизнь. К чему превращаться в самку? Ей никогда не приходилось забываться, терять самообладание, вытворять безумства в постели, да и Брюс был сдержан, весь свой мужской пыл вкладывая в выяснение отношений. О, для этого рождены все неудачники. Поиск виновного увенчивается долгожданным успехом, после этого он принимался каяться и просить прощения, утыкаясь ей в колени. Ах да, колени. Своими ногами она вправе была гордиться и никогда не носила макси. Тонкая лодыжка, узкая ступня с длинными пальцами. Светлые волоски на голени почти незаметны. Некоторые бреют или выщипывают. Отвратительная манерность. Лучше вообще оставаться такой, какая ты есть, — Элизабет не любила ни кричащего грима, ни духов с душным, резким запахом. Максимум естественности. Когда Брюс ее встретил, она больше всего любила джинсы и свитера, словно знак своей принадлежности к давно ушедшей эпохе. Сейчас ей нравились скромные платья холодных тонов, длинные свободные плащи, шали. Какая прелесть — кутаться в плащ, халат, шаль, какая прелесть — вообще кутаться! Не тем манерным, кошачьим движением, каким, например Дженнифер набрасывает на плечи платок. Нет, какая радость просто погружаться в тепло, отгораживаться, замыкаться, уходить, как улитка в раковину!

Элизабет знала, что нравится многим, — но именно нравится, и только. Вызвать обожание она едва ли могла, да и не хотела. Скромная девочка из хорошей семьи. Естественно, школьные вечеринки, студенческие компании и все такое. Но чтобы кто–то из–за нее прыгнул с моста или перерезал себе вены — нет, никогда... страшно вспомнить! Ей хватило Стива, молодого художника, о котором она писала в прошлом году; после экспозиции в их галерее он совершил то, что называл «веселым безумством»: подхватил ее на руки и умудрился съехать по перилам, не уронив и не упав сам. Впрочем, и живопись у него была в том же духе.