5 декабря 1965 года - [18]

Стали перебирать разные места: здание Прокуратуры, здание Верховного Суда — все перебрали в уме. Но, как нарочно, все эти здания расположены так, что возле них большой демонстрации не организуешь. Выбрали площадь Пушкина, напротив газеты «Известия» — поскольку газета, по идее, рупор гласности. Валера первым назвал день и место.

Теперь главное было — оповещать людей. Моя идея состояла в том, чтобы каждый, кто хочет принять в этом участие, сам размножил «Гражданское обращение», по крайней мере в двух экземплярах, и передал другим. Эта идея была выражена в Обращении, потому-то и надо было сделать его коротким. Так пойдет в геометрической прогрессии. Но довольно ясно, что прогрессия будет затухающая — не каждый будет, на самом деле, это делать. Так или иначе, лучшего средства я не имел. Вообще меня все больше начинала интересовать эта прогрессия: как она будет работать?

И вот мы пошли по нашей интеллигентской публике распределять Обращение. Валерий знал, где живет жена Синявского. Привел меня, познакомил. Это было где-то в Хлебном переулке. Она в разговоре сказала, что завтра у Синявского день рождения. Было это 8 октября. Мы некоторое время, час или полтора, проговорили. Вскоре и Лара Богораз[35], жена Даниэля, появилась. Мы довольно быстро с ними договорились, что они будут за городом в это время. Иначе слишком сильно искушение явиться. А им это ни к чему.

Октябрь прошел в кулуарной полемике в нескольких интеллигентских домах. Текст менялся без конца. Айхенвальд предлагал собирать людей 5, 15,25, чтобы они ничего не говорили, но чтобы большой поток прохожих, идущих мимо, их видел. А власти будут знать и воспринимать это как демонстрацию. Я подумал, что в 1948 году, может быть, и нужно было действовать так, но мы уже в 65-м. В конце концов ребята решили не втягивать никакие молодежные круги: Буковского и других. Мы с Никольским как раз благожелательно относились к участию молодежи, но было ясно, что если в доме Айхенвальдов произнести фамилию Буковского, то вообще скажут, что я спятил. Буковского они знали как молодого смутьяна.

Но еще и Буковскому нужно было объяснять значение задуманного. Правда, он успел посидеть в тюрьме и вернулся в начале 65-го из Ленинградской спецпсихбольницы. Кой-чему научился. И все-таки он был еще очень молод и неопытен.

У меня не было способов распространить документ иначе, чем через этих интеллигентов. Однако я почувствовал: дело идет к тому, что, сказав мне «да», они не остановятся и, ничего не предпринимая, будут говорить мне: «Мы все отдали… Да ты того парня не знаешь… 5 декабря придем». А 5 декабря кое-кто из них действительно придет и даже что-нибудь там скажет. Но так, что на это и вправду не стоит обращать внимания. Их больше будет интересовать, как бы поскорее увести меня оттуда и распить дома бутылку. Я увидел, что такая тенденция есть, и решил с этим салоном дело иметь поменьше.

Позже, в начале ноября, Лена Строева перепечатала «Гражданское обращение». 9 ноября у нас с Викой в доме оказался молодой человек С.Н., который бредил какими-то совершенно незрелыми идеями, ненавидел власть. Он был когда-то студентом МГУ, но к тому времени уже, наверное, не был. Как выяснилось потом, стоило его потрясти немного, как он начал называть своих друзей и пр. А тогда я подумал: может быть, и через таких распространять? Вика не хотела, чтобы мы говорили в квартире, и мы поехали куда-то на Белорусский вокзал. И там я быстренько передал ему этот текст. Я его не стал подписывать. Я понимал, что власти-то знали, чем я занимаюсь. (Потом я узнал наверное, что им это было известно[36].) Но самому мне подписывать — зачем? Я сделал так: пускай в этом тексте участвуют и другие, пускай это будет коллективное действие, некое гражданское выступление, не являющееся обращением одиночки. Я видел основания к этому в том, что Лена, перепечатывая текст Обращения, внесла туда свою правку.

С.Н. взял у меня листок с «Гражданским обращением» и куда-то его понес. И тут я понял: лед сломан! В тот же день или на следующий я поехал к Буковскому. Его долго убеждать не пришлось. Он как раз такой был парень, что захотел это делать. Я даже пожалел, что не обратился к нему раньше. Он сказал: «Мы это разбросаем в университете». В Обращении предлагалось передать текст двум другим, но если он берется разбросать, пусть будет так. Я больше на прогрессию полагался, но одно не исключает другого.

Я вообще-то считал, что студенты должны учиться. Вообще говоря, диссидентское движение было в плачевном состоянии отчасти потому, что молодежь очень торопится действовать. Это мешает сосредоточению мысли. Молодой человек должен пройти некоторый этап и, кстати, обзавестись дипломом, потому что дальше, если он превратится в диссидента, ему это будет очень трудно. Но если кто-то из них созрел, то пусть — отговаривать не стану. Только он должен знать об ответственности. А жалости как таковой у меня не было. Взялся — так что же? Но ведь нам самим нужна интеллигенция, а не полуинтеллигенция. И мы можем выродиться, если лучшие из нас в студенческом возрасте вынуждены будут расстаться с продолжением образования. Это я, конечно, понимал.