5 декабря 1965 года - [17]

Помню тогда, в сентябре 65-го, я бродил в Голицыне в роще один и думал: что-то же надо делать. И тут мне пришло в голову, что эти черти наверняка будут закрытое судебное дело вести. Так самое время требовать гласности суда! Пусть они осудят ребят, но пусть слова, вроде сказанных Шатуновским на моем с ним процессе: «С нашей партийной точки зрения не имеет значения общечеловеческое понятие клеветы» — пусть вся эта псевдоаргументация прозвучит не на гражданском, а на уголовном процессе. Хотя в общем-то природа процесса одна. Чем больше будет таких случаев, тем быстрее этим репрессиям будет положен конец. Потому что в конце концов это бьет по властям. Им просто будет не в расчет ловиться на том, что их собственные суды так трактуют законы — и все это лишь для того, чтобы остановить какого-нибудь более-менее двусмысленного автора, печатающегося за границей, да еще под псевдонимом. Это все можно делать до тех пор, пока никто серьезно про законы не спрашивал. Пока люди, которые освещают такие события, хотя бы и иностранные журналисты, пишут об этом с точки зрения сплетника, наблюдающего, кто что сказал. А как здесь можно что-то умное сказать, не вникая в элементарные правила судопроизводства? А как вникнуть, если все происходит при закрытых дверях? Само требование гласности было явно конституционным. Так в чем же дело?

Такие вещи уже давно кажутся очевидными, значит, мы, в известном смысле, успеха добились. Но в то время, когда я начал говорить о митинге окружающим, первая реакция была: как хорошо! Но вторая была: да ты что, всерьез? в самом деле? ты что, не подумал? ты что, не знаешь, где живешь? и т. д.

В последнюю неделю сентября мы это обсуждали у Айхенваль-дов. Юра какое-то время поддерживал эту идею, а потом занял другую позицию. Он стал говорить, что личность ничего не может сделать против истории. Я отвечал: «Да плюй ты, на фиг, на историю! Речь идет о юридическом факте! Если что надо менять, то, может, именно историю, чтобы новое человечество жило по кодексу. Разве нет?» — «Да, только так не делается». Я говорил: «Может быть, так и не делается, но я уже решил. И это не очень трудно». — «Нет, это не годится».

В том же доме, где жила моя мать, на несколько этажей выше была квартира Тарсиса, и мы с ним встречались. Но, откровенно говоря, он был слишком эмоционален. Он поддерживал саму идею митинга гласности, которую я выдвинул, но хотел, чтобы это было внешне эффектно. Я таких вещей не слушал.

Тут надо вспомнить о Валерии Никольском. Теперь этого человека нет в живых. Тогда он был совсем молод. Выслушал меня и сразу: «Ну, так что?» Я бы еще подумал, как да что, и, вероятно, пришел бы к выводу, что все-таки надо устраивать митинг, но этот — сразу по рукам, и никаких сомнений. Вперед и все! Как танк… Это было в конце сентября или на первой неделе октября.

По-моему, числа восьмого октября мы собрались. К этому времени я написал какой-то очень длинный текст. У меня не получалось. Нужно было «Гражданское обращение», суть которого состояла бы в том, что вот арестованы двое людей, надо требовать публичного суда, поскольку суды такого рода всегда происходят при закрытых дверях. Я там вдавался в историю, а этого делать не следовало — текст должен быть компактным. Я писал, что в случае такого рода арестов у нас есть средство добиваться гласного судопроизводства — митинги: собираться в определенном месте и требовать публичного суда, выкрикивая лозунги или показывая соответствующие плакаты. И больше ничего другого. Это должна быть единственная тема такой демонстрации или митинга. А по первому требованию властей расходиться — разойтись, сообщив властям о цели митинга. И эта цель достигнута: пришли, потребовали — они услышали. А кто не разойдется — его ошибка и его ответственность, если что. Чего долго стоять? Если затянуть, кто его знает? Там может многое произойти, что в планы инициатора и организатора не входит. И заканчивалось: «Ты, читатель, приглашаешься такого-то числа туда-то».

Кстати, я проводил линию, что демонстрация — это, когда идут по улице с флагом или чем-то, то есть шествие. А митинг — любая встреча. Демонстрация есть митинг, а митинг не обязательно был в моем понятии демонстрацией, шествием. Я сам в ходе подготовки употреблял слово «митинг», потому что у нас под демонстрацией понималось шествие. Уже после этого митинга, когда появилась реакция на него, употреблялось слово «демонстрация». Ну, демонстрация так демонстрация.

Никольский сформулировал: так как в печати не сообщалось об этих арестах, есть основания опасаться нарушения законов о гласности судопроизводства. Коротко и ясно! Очень хорошо! Текст получился все-таки длинноватый, но намного короче первоначального.

И вот надо было решить: где и когда. У меня был план: до 7 ноября за неделю собраться напротив здания ЦК. А потом, если ничего не получится и не подействует, во второй раз собраться 7 ноября. Но Валерию это не понравилось, да и мне нравилось умеренно. Дату мы тоже обсуждали. Шел уж октябрь. На перепечатку и размножение нужно было время. Не успеем. А Валерий говорит: «Вот праздник будет 5 декабря». — «День Конституции? Так сам Бог велел этот день и использовать!» Договорились сразу.