5 декабря 1965 года - [10]
Так вот и получилось, что в ноябре 1965 года несколько человек начали распространять среди своих знакомых машинописные листочки с «Гражданским обращением» — текст сочинил, конечно, Алик Вольпин. <…>
Конечно, у этой затеи нашлось множество противников. Как обычно, говорилось, что это провокация КГБ, чтобы всех «выявить» и т. п. Большинство, однако, поддержало идею, и даже такой пессимист, как Юрка Титов, сказал:
— Вот, понимаешь, эти интеллектуалы наконец придумали что-то толковое.
Обращение расходилось по налаженным самиздатским каналам, по которым еще вчера шли стихи Мандельштама, Пастернака, литературные сборники. Эти «каналы доверия» оказались самым большим нашим достижением за десять лет, и благодаря им к декабрю практически все в Москве знали о готовящемся в День Конституции митинге.
Памятуя наш опыт выступлений на Маяковке, я был уверен, что скандировать лозунги — дело и ненадежное и опасное. Пойди докажи потом, что ты кричал. Плакаты с лозунгами были бы лучше во всех отношениях, поэтому я договорился на всякий случай с несколькими ребятами, что они изготовят их.
Поначалу оживление было необычайное, только и разговоров по Москве, что об этой демонстрации. Но чем ближе к Дню Конституции, тем больше появлялось пессимизма и даже страха — никто не знал, чем эта затея кончится. Власть такая, она все может. Все-таки как-никак предстояла первая свободная демонстрация в стране с 1927 года.
Второго декабря, только я успел отдать последнюю пачку обращений одному из смогистов в кинотеатре «Москва» на площади Маяковского, как при выходе на улицу меня окружила целая толпа агентов КГБ. Они почему-то считали, что я вооружен, и буквально тряслись от страха. Плотно сжав меня со всех сторон так, чтобы я не успел даже рукой шевельнуть, посадили в уже ожидавшую «Волгу». С боков двое, впереди, рядом с шофером, начальник опергруппы.
— Руки вперед, на спинку сиденья. Не двигаться, не оглядываться.
— Закурить можно?
— Нельзя.
Привезли в ближайшее отделение милиции. Обыскали. Как назло, один экземпляр обращения оставил я себе, чтобы сделать еще копии. Больше ничего не нашли. <…>
Минут через двадцать вызвали в кабинет. За столом — женщина в пальто. Перед ней бумаги какие-то и мой экземпляр обращения.
— Здравствуйте. Садитесь. Как себя чувствуете?
А, понятно — психиатр. <…>
— Мы вас госпитализируем по распоряжению главного психиатра города Москвы.
Прежде всего я считал, что СМОГ должен выступить с протестом против арестов Синявского и Даниэля. Но большинство смогистов было против: хотели сохранить СМОГ как чисто эстетическое объединение. Меня поддержали только Юлька Вишневская и Сережа Морозов.
…Тут появились листовки с призывом 5 декабря выйти на демонстрацию на Пушкинской площади. Откуда появились эти листовки, кто их делал — понятия не имею. Мне дали пачку, и я их распространил. Знаю, что этим занимались и Юлька, и Сережа, и, конечно, Буковский.
2 декабря, часов в 12 дня, когда мы с Буковским вышли из кинотеатра, нас схватили. У меня оставалось еще штук тридцать листовок, и все они были при мне. Повезли на Лубянку, стали кричать, указывая на листовки: «Что это такое?!» А я им: «Всех вас, коммунистов, на фонари, сорок железок вам в живот, все вы скоты, палачи кровавые, опричники» — все, как мне Володя Буковский говорил. «А вы знаете, что Буковский — агент иностранной разведки?» — «Нет не знаю, но горжусь дружбой с этим великим человеком». Ну, кто может так говорить? Ясно: псих.
В четыре часа ночи меня привезли домой (я там уже несколько дней не был, ночевал у какого-то приятеля — надоел вечный «пилеж»).
Телефона у нас дома не было, и позвонить я никому не мог, убежать не получилось. А утром 3 числа приехал «психовоз» и меня повезли в дурдом. Родители даже обрадовались: по крайней мере ясно стало, почему я так странно себя веду в самой счастливой стране.
Осенью 1965 года зарубежное радио много говорило об аресте двух советских писателей — Андрея Синявского и Юлия Даниэля.
В один из дней оно сообщило, что по Москве циркулирует так называемое «гражданское обращение», приглашающее на митинг с требованием гласного суда над арестованными писателями. Митинг, как сообщалось по радио, должен состояться 5 декабря, в День советской Конституции, в шесть часов вечера на площади Пушкина.
Это не было для нас новостью. Тем не менее мы были обрадованы чрезвычайно. Радиоголос проникает повсюду, тогда как мы, распространяя это «гражданское обращение», вынуждены были довольствоваться лишь своими скромными силами.
Кто составил это «обращение» и кто первым пустил его по рукам, мы тогда еще не знали. Впрочем, это и не имело особого значения. Важен был сам факт его появления, а также то, как оно было составлено: просто, умеренно, без призывов и обличений, с точными ссылками на соответствующие параграфы советского законодательства. В тексте не содержалось ни малейших нападок на государственный строй или власти. В нем лишь упоминалось о произволе и беззаконии прошлых лет и о желательности недопущения подобного в будущем. Факт преследования людей за их литературное творчество подвергался осуждению. Словом, как было написано в «обращении», — «Уважайте собственную Конституцию!».
