5 декабря 1965 года - [9]

Ему говорили, что просто всех посадят. Что это только повредит арестованным. На восемьдесят процентов эти разговоры были самозащитой. Люди не герои. И ситуация была не ясна. Когда люди в 1968 году шли на демонстрацию по поводу Чехословакии, то точно понимали, что они домой не вернутся; но они уже знали, на что идут. Здесь же некоторым казалось, что эта демонстрация не нужна, что она лишняя, что она только поставит всех под удар, не принесет никакой пользы. И я постоянно Алеку говорила: «Вас всех пересажают, а пользы Синявскому вы этим не принесете». На что мне Алек очень четко сказал, что не только ради Синявского и Даниэля все это затевается.

Он никого не звал на площадь. Он не говорил: «Приходи». Он говорил: «Прочти». Алек никогда никого ни о чем не просил, никогда никого ни к чему не призывал. Для него свобода, внутренняя свобода, была превыше почти всех ценностей, и он считал себя просто не вправе кого-то призывать. Он предоставлял человеку полное право выбора.

Но когда люди переставали думать о страхах, идея демонстрации становилась очень обольстительной. Даже у такого осторожного человека, как я, когда поняла, что предотвратить это невозможно, в ушах засвистел воздух свободы, бесшабашность какая-то появилась. Стало не нужно зажимать себя. От ощущения холодка опасности и свободы кружило голову.

…Наконец Алек пришел домой необычайно веселый. Сказал: «Все! Корабли сожжены. «Гражданское обращение» ушло. Теперь я изменить ситуацию больше не волен. Все! Теперь уже все». И тогда я поняла, что рыпаться бесполезно. Он сказал: «Больше я этим вопросом заниматься не буду, я запустил свои дела, свои рукописи. Надо подтянуть, неизвестно, что будет потом». Засел дома и стал работать как ни в чем не бывало. И тогда я стала думать о том, что уж если я не могу этого предотвратить, я должна ему помочь уцелеть до демонстрации и добраться до места. Он мне снова разрешил сопровождать его, и я стала уже с ним ходить неотступно.

Рассказывает Юлия Вишневская

Я познакомилась с Вольпиным в конце 1964 года. Его жена вела у нас в школе факультатив «История западного изобразительного искусства». Я бывала у нее дома вместе с другими учениками и там познакомилась с Аликом. Он казался человеком с другой планеты, из другого века, с другими мозгами. Алика я очень любила послушать. Это было не просто против большевиков. Преподносилась некоторая альтернативная система ценностей. Он ничего не проповедовал, но если его спрашивали, то он отвечал.

Когда Синявского и Даниэля посадили, ходили всякие сплетни про спекуляцию иконами и другие слухи. Никто ничего толком не знал. А Алик пошел к Голомштоку[5], с которым был немного знаком, узнавать, что же на самом деле. Голомшток до сих пор вспоминает, как все расспрашивали о том, хорошие или плохие люди Даниэль и Синявский, и только один Вольпин интересовался юридическими подробностями дела.

Про идею демонстрации я услышала сразу. Я не помню, кто мне сказал, но помню, что не Вольпин. Но не было такого, чтобы он всеми силами пытался в это вовлечь несовершеннолетних людей. Тарсис[6], кажется, рассказал мне про демонстрацию: он мог. Он не думал, кто там совершеннолетний, а кто нет. Потом я пришла Алика расспрашивать.

Было много людей, которые отговаривали, пугали карами. Мне кажется, Алик понимал, что кар не будет. И мне кажется, что он это сообразил именно на основании смогистской демонстрации. Я помню, он меня очень подробно расспрашивал о шествии смогистов в марте[7]1965 года у ЦДЛ, на котором я была. Некоторые из них получили по пять суток за мелкое хулиганство. Когда он узнал, что за это дают пять суток, то задумался, а не сделать ли что-нибудь такое. Потому что он вообще не любил, когда люди садятся надолго в тюрьму ни за что ни про что. Он считал, что это трата сил, что нас мало.

…Черт меня дернул. Я пошла на какое-то литобъединение, которое вел Эдик Иодковский[8]. Там сидела куча людей. Бегал Батшев с большой кипой Обращений, которое они распечатали, не поленились, и раздавал их. И меня черт понес тоже раздавать. Какой-то человек мусульманского вида начал возмущаться этим безобразием. Я стала с ним спорить. Он и настучал. На следующий день выхожу в школе на большую перемену, а папа с мамой сидят у директора, на них лица нет. Оказывается, меня из комсомола исключают за антисоветскую агитацию. Поскольку меня исключают, я подумала, что из-за этого родителей вызвали. Тут из кабинета выходят какие-то молодые люди и говорят, что они из горкома комсомола, и нужно поехать в горком. Мне стало нехорошо. А когда они привезли меня с родителями на Лубянку и сказали, что они из КГБ, то мне стало интересно. На Лубянке допрос шел целый день. Маму в основном допрашивали. По их инструкциям они несовершеннолетних не могли допрашивать без родителей.

Они спрашивали: откуда у меня это Обращение, а я им не отвечала. Это было не страшно, а интересно. Это было гораздо менее страшно, чем неприятности в горкоме комсомола. Но маме все это очень не понравилось. А о Вольпине даже и не спросили, идиоты!

Из воспоминаний Владимира Буковского