5/4 накануне тишины - [15]

Глупого стада…

— Вы пошли путём другого стада. Безумного.

54

Цахилганов больше не возражал себе, только ещё посвистал немного.

The sun so hot i froze to death,

Susanna, don’t you cry…

— В стране несвобод вы стали создавать свои собственные крошечные свободы, — продолжил Внешний равнодушно — равнодушно, брезгливо, медленно. — …Да, тогда, в нетерпении, фарцуя, примеряя импортные шмотки, переплачивая, опасно балуясь с валютой, вы стали создавать собственные, маленькие, совсем самодеятельные

— деятельные — и — весьма —

квадратно-гнездовые свободы — для себя:

камерные такие свободы,

заключённые в четырёхугольники обеспеченных квартир,

похожих на души,

и в своих четырёхугольных душах,

похожих на обеспеченные квартиры.

— Свободы, заключённые в..? — живо переспросил Цахилганов с табурета. — Что есть заключённая свобода? Свобода — зэк? Хха.

Хха. Хха.

55

Он и вправду закашлялся от деланного смеха.

А потом задумался.

Свобода… Она приживалась и в клетках душ, и в клетках квартир, но обретала вскоре дикие признаки разнузданности,

— Птица… — проговорила Любовь тревожно. — Это она,

— ибо — свобода — не — любит — границ — а — значит — способна — развиваясь — и — развиваясь — разнести — вдрызг — в — клочья — всё — и — вся — а — именно — быстрые — союзы — сердец — брачные — узы — родственные — связи — правительства — государства — континенты — планеты — гаметы — настоящее — и — будущее — и — всё — всё — всё — тому — же — совершенно — подобное —

она убивает меня…

— Порваны связующие нити, — вздохнул Цахилганов. — Уже — порваны связующие нити. Всё разнесено вдребезги. Не надо плакать, Сусанна… Поздно. Всё — поздно! Мы победили…

— Зачем? — Любовь не понимала жестокости своего виденья и спрашивала: — Зачем?

— Чтобы стать свободными как птицы… — рассеянно бормотал Цахилганов. 

— Зачем она мучает меня? — привычно шелестел голос жены.

— Кто? — очнулся Цахилганов, воссоединяясь с собою.

— Птица… Она выпускает когти…

56

Любовь вздрогнула. Опасно качнулись прозрачные трубки. И волосы её, неровно отросшие, чуть тронутые сединой, выбились из-под старушечьего застиранного платка — лоскута с оборванными краями.

— Она опять снижается, Андрей. Она измучила меня.

Даже его имя Любовь произнесла совсем равнодушно, будто имя случайного, малознакомого попутчика. И Цахилганову стало особенно неприятно — оттого, что реаниматор Барыбин теперь бывает возле Любы гораздо чаще, чем он.

Наконец-то — бывает чаще. Дождался всё же своего заветного часа, зануда. Зануда, трижды зануда и твердолобый однолюб — как все, впрочем, зануды.

Сидел — здесь — в — своей — нищей — реанимации — и — поджидал — годами — десятилетьями — когда — же — когда — под — его — капельницы — попадёт — наконец — та — которая — или — тот — который — то — есть — Цахилганов…

— Птицы нет, Люба. На самом деле этой птицы не существует. Её — нет!.. Никакой свободы — нет. То, что кажется свободой, это всегда лишь новая, не очень знакомая, форма неволи…

— Она выклевала мне всю печень…

Жена простонала и стихла. И уже через минуту странное сочетанье боли и блаженства выражало простенькое лицо её, застыв в терпеливом, долгожданном покое, который был всё же немного сильнее страданья — и почти сильнее жизни.

Но покой не мог ещё одолеть её,

эту больную жизнь,

до конца.

57

И всё же, как раздражал Цахилганова её белый казённый платок, сделанный из старой больничной истёртой простыни!.. А Мишка Барыбин ночевал теперь в больнице даже тогда, когда у него не было здесь никаких дежурств. 

Стоило Цахилганову остаться у себя дома,

— он — осведомлялся — потом — невзначай — у — дежурных — и — выяснялось — всякий — раз — выяснялось —

Барыбин ночевал на службе.

— Скоро наступят тёплые дни, — отводя взгляд от грубого штампа «РО» на платке, пообещал жене Цахилганов.

И снова приуныл. Он не любил ранней весенней жары — с её голым резким Солнцем

над не пробудившейся ещё природой без зелени;

с её беспощадным, безжалостным светом,

обнажающим усталую слёглую пыль,

и старую грязь,

и свежую грязь Карагана…

Но усталая чёрная пыль Карагана поднималась вскоре вверх, к Солнцу, крутящимся неистовым роем, и тогда неодолимая усталость наваливалась на людей, словно тяжёлое невидимое одеяло. И сонливость равно одолевала идущих, сидящих в своих домах и лежащих жителей города. И только пришлые монахи в эту пору деловито проходили сквозь Караган. Они направлялись к лагерным необозримым полям,

где не было могильных холмов,

а стояли лишь пронумерованные колья

вместо крестов.

58

Захожие монахи толковали про какое-то свечение:

белые световые столбы, дескать, восходят над номерными караганскими могилами — в небо,

от тления к нетленью, от смерти к бессмертию,

и сияют над зонами Карагана — над останками мучеников большевистского века — денно и нощно…

Захожие монахи падали на колени пред ровным сиянием недовоплощённых судеб,

словно перед гигантскими свечами, не гаснущими никогда.

Однако простые люди сонно улыбались, не доверяя паломникам вполне. Потому что привыкли к чёрным весенним надоевшим смерчам, затмевающим Солнце

и навевающим скуку и лень.

Что ж, молящимся людям, должно быть, видно оно,

— в — трепете — благоговении — робости —