419 - [9]

— И тем не менее покрышки одни. Одна машина, одна четверка колес.

И с тихим этим откровением она его покинула. Жертву не сталкивали с дороги и не преследовали. Во всяком случае, не извне.

Бризбуа припомнил, как один полицейский — Колин, кажется, — сказал, на месте исследуя траекторию: «Мимо ограждения на пару дюймов промахнулся».

— Неудачно вышло, — сказал Бризбуа.

— Неудачно вышло, — сказал констебль, — или удачно целились.

14

Лорин отец надел тот же свитер, что и всегда, с геометрическими оленями, уже несколько пообтрепавшимися, будто страдают от какой-то лесной чесотки. У отца этот свитер много лет — Лора еще с детства помнила.

Тогда они с отцом виделись в последний раз, только Лора этого не знала.

— А где зеленый кардиган? — спросила она. — Я же тебе кардиган на Рождество подарила.

— А, кардиган? У меня.

— Ты его не носишь.

— Я ношу. Я просто… — Он надевал оленей, отправляясь к Лоре, потому что помнил, как ей нравился этот свитер в детстве, как она сочиняла оленям имена, хотя все они на одно лицо. — Я думал, тебе этот нравится.

— Мне нравится, но он ведь поношенный уже.

И — вот это было ужасно. Он стянул свитер.

— Пап, да ладно тебе.

— Нормально. — И стоял перед ней в одной рубашке, а свитер комом в руке. — Ну, что у нас на обед?

Они застряли посреди ТЦ «Северный». Лора спустилась на лифте, встретила отца перед шоколадной лавкой «Лора Секорд».

— В ее честь, — засмеялась она. — Помнишь?

— Что? — Он, видимо, думал о другом.

— Лора Секорд. Героиня на коробке.[3] Ты говорил, меня назвали в ее честь. И что ты, когда ухаживал, добился мамы коробкой «Ассорти Лоры Секорд».

— Хм-м? Нет. Не в честь Секорд. В честь двоюродной бабки Иды, по матери. Лора Ида. Не в честь шоколада — это просто байка.

— Да, пап, я понимаю. Я же просто… Ну, ты что предпочитаешь? Китайскую? Греческую?

Они пришли в ресторанный дворик.

— Итальянскую? — спросила она. — Или тайскую? Может, мексиканскую?

— Я даже не знаю. А ты что посоветуешь?

— Греки у меня были вчера, — сказала она. — И Эдо меня как-то не возбуждает. Что у нас есть? «Тако Белл», «Вок Манчу», «Сеульский экспресс». Может, туда? Там корейская.

— Она же острая. Я острое не очень.

— Я знаю, но там ничего. Даже кимчи мягкое.

И они нашли столик, пообедали овощным рагу и мягким кимчи. Вот только разговор их был странен и нескладен. Отец отвлекался, потом внезапно сосредоточивался, хотя и не всегда на теме беседы.

— С тобой все будет нормально, — сказал он ни с того ни с сего. — Мать за тебя переживает, но с тобой все будет нормально.

— Мама переживает? Почему переживает?

— Считает, что ты мало в люди выходишь.

Лора рассмеялась:

— У матерей работа такая. Переживать.

— А я не переживаю, — сказал он. — В тебе сила течет, Лора. Вот у Уоррена этого никогда не было. Гибкости такой. У тебя она от матери — уж явно не от меня.

«Папа напрашивается на комплимент».

— Да ладно тебе, — сказала она. — В тебе сила о-го-го.

— Нет, — сказал он. — Во мне нету. Думал, есть, а нету. Вот ты — другое дело. Я всю жизнь тобой горжусь.

Когда она отправилась в университет, отец помог ей переехать, и они мчались по прерии в прокатном фургоне — Лора, заткнувшая уши музыкой из наушников, и отец, устремившийся к горизонту. Закаты на просторах. Посреди всего мерцает город.

— Винни, — сказал отец, когда они туда подобрались. — Это его так называют.

Первый год она жила в общежитии, и отец приехал в гости на Благодарение.

— Мать передает привет и тыквенный пирог, — сказал он. — Покупной, но тем не менее.

Мама подменяла преподавателя, ей было не до поездок, не говоря о стряпне. А отец приехал, и День благодарения они провели вместе. Он переночевал на диване в общей гостиной и назавтра отправился назад, по прерии, к другому горизонту.

Лора пыталась обороть эссе по философии, увязать абсолютистский морализм Иммануила Канта с чувствительной прозой поздних романтиков, с одной стороны, и платоновским мифом о пещере — с другой. Не эссе, а катавасия. Но когда отец уехал, она кое-что нашла: в открытой тетради, куда она выписала древний императив, с силой подчеркнутый для пущей важности, чтоб не забыть, — «Да восторжествует правосудие, хотя бы и рухнули небеса!»[4] — отец внизу дописал помельче: «Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие».

Ее озадачила эта инверсия — небеса вместо правосудия, любовь вместо возмездия, прощение вместо расправы. Отец играл словами? Он никогда не играл словами. «Да восторжествуют небеса, хотя бы и рухнуло правосудие». В ее воспоминаниях — один из редких моментов, когда отец ударялся в философию — если это, конечно, она, — и память осталась на все эти годы именно потому, что момент был необычен. Как будто в его, как Лора говорила, «папашиной манере» приоткрылась дверь в глубины.

Эссе она так и не дописала; поставили оценку «недоделано», с Лориной точки зрения — вердикт беспощаднее «неуда». По сей день воспоминание давит. «Недоделано».

По воскресеньям Лора звонила из общаги домой — порой напускала на себя бодрость, порой грустно хлюпала носом. Пространно беседовала с мамой о мелочах университетской жизни, о неприятных преподавателях и о тех, что ничего, о количестве домашних заданий, ежедневных провалах, маленьких победах. А с отцом все банально: любезности, Лорины уверения, что дела у нее хороши, что она вовсю трудится, усердно учится. Лорина мать выслушивала подробности, однако прощался с Лорой всегда отец.