40 градусов - [25]

Он хорошо знал дорогу и поэтому иногда даже мирно похрапывал.

Так мы добрались до большого перекрестка на углу Ленина и Московской. Здесь Грамолин остановился как вкопанный и саботировал все мои просьбы продолжить путь. Он мертво стоял под вывеской «Бистро». Даже во сне Андрей Иванович не мог пройти мимо единственного в округе заведения, где в этот поздний час еще наливали.

Жаждал ли он дополнительных доз алкоголя? Вряд ли. Он выпил достаточно. Он был разумным человеком. Овладела ли остатками его сознания та самая тяга к приключениям, о которой знает любой мало-мальски выпивающий индивид? Но нет, не планировались нами приключения, и простая, житейская цель прогулки оговорена была заранее.

Так что же обуревало Грамолина? Что за прихоть, что за блажь налетела на него из космоса и приковала к питейной вывеске? Что толкало его принять на грудь ненужные, лишние, вредные для самочувствия граммы?

Я пытался сдвинуть коллегу с места, взяв под уздцы, подталкивая под круп, суля различные блага и кары, – бесполезно.

– У меня нет ни рубля, – исчерпав все аргументы, соврал я.

– У меня есть, – абсолютно трезвым голосом сказал Грамолин.

Мы зашли в бистро. Я встал за столик и уставился в окно. Андрей Иванович шустро совершил несколько рейсов от столика к раздаче. Перед нами красовались два граненых стакана, до краев наполненные водкой, и тощие бутерброды.

– Андрей Иванович, да что с тобой такое, – ошарашенно воскликнул я. – Ты зачем столько водки-то взял?

– Ну, давай, старик, за этот вечер, – как ни в чем не бывало сказал Грамолин, чуточку отпил из стакана и тут же впал в прежнее блаженное состояние.

Ругаясь про себя последними словами, я погрузил оба стакана с водкой в карманы своей куртки и вывел заснувшего друга из бистро. Водку мы допили поблизости, на крыльце собеса. Андрей Иванович, не открывая глаз, твердым апостольским жестом указал на уютную лавочку, где мы и расположились. А после уж не останавливались до самого дома.

Я заночевал у него и проспал почти сутки, видимо, сломленный вечерними переживаниями. Мы достойно проводили этот вычеркнутый из жизни день. Сидели печально, почти молча. Чувствовалась некая пустота, нехватка событий, в которых мы могли бы поучаствовать. Ровно тикающие над головой кухонные часы будто издевались над нами. И где-то внутри пошевеливалась смутная тревога: не к добру все это было, не к добру. Не к добру такое демонстративное, в пику всем нашим усилиям, отсутствие происшествий.

На следующее утро мы пошли пить пиво в близлежащий парк.

Повсюду торжествовал убогий материализм. Наше сознание ни в какую не желало влиять на бытие. За два дня пьянства с нами так ничего и не случилось, и теперь мы мстительно призывали на свою голову все самое худшее. Но и бытие вступило в конфликт с сознанием. Оно не предлагало и даже не предвещало никаких гадостей. Ласковые солнечные погоды широко разливались по парку. Все трезвенники давно уж расселись по рабочим местам, на тропинках в парке прыгали непуганые воробушки. Мы опустили свои тяжелые тела на укромную лавочку под сень начинающих желтеть лип. Неяркое сентябрьское солнышко лезло в глаза, слепило. Пиво было не в радость.

Вдруг на идиллическую лужайку выбежала стайка лолит в спортивных костюмах. Должно быть, у старшеклассниц завершался урок физкультуры. Прямо под носом у нас, разочарованных и обиженных жизнью усталых мужчин, лолиты принялись бережно собирать разноцветные листья. Видимо, следующим уроком у них была биология. А может, в наивные и светлые девичьи сердца проникла щемящая романтика осени, неизбежного увядания, и послышался им в шелесте листьев прощальный клич перелетной любви.

С ненавистью наблюдали мы с Андреем Ивановичем за плавными движениями собирательниц гербария. Что имела в виду судьба, подкинув нам под нос старательных лолит? Только одно – она смеялась нам в лицо, смеялась и злорадствовала. Она пыталась убедить нас в том, что впустую мы пили все это время. Что мы – пошлые алкаши, прожигатели сил и средств, и не в центре жизни находимся мы, а на ее обочине, вдали от самого важного, нужного и драгоценного.

Примерно то же промелькивало и во взглядах юных физкультурниц, иногда бросаемых на наши смурные фигуры. Жалость и осуждение. Видно было, что лолиты не воспринимали нас частью родной природы. Какого-нибудь завалящего жучка они бы тискали и ласкали, а на нас им было глядеть противно.

Мы, вздохнув, поднялись со скамеечки и побрели в бистро. Некуда нам было больше идти. Некуда отступать.

В бистро творилось что-то невероятное. Там собралось полно народу. Народ утробно гудел, но при этом никто вроде бы ни с кем не разговаривал. Гул рождался сам собой, висел в воздухе, будто мысли присутствующих вырвались на волю и тревожно толклись под потолком. Продавщица нервными, отрывистыми движениями подавала выпивку. Покупатели брали ее не глядя и пили крупными глотками. Только и видно было, как трудно ходили на шеях кадыки, как равнодушно рвали руки закуску.

– А что случилось-то? – не выдержав, спросил я у мужика, за которым мы заняли очередь.

Мой тихий осторожный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Его услышали все в бистро. Гул прекратился. Мужики всматривались в нас с Андреем Ивановичем с интересом и ужасом.