40 градусов - [24]

Мы остались в тесной их квартире. Друг лег со своей любимой. Мне постелили на полу там же, в их комнате. Его любимая подошла ко мне и сказала:

– Спите, не волнуйтесь, мы не будем вам мешать.

Да, ей было что терять и ради чего жить.

А в следующий раз, накануне другого визита, мне пришлось скупить чуть ли не весь гастроном.

– Он беден, как церковная мышь, – объяснил друг. – Но если принести ему продукты просто так, благотворительно, может и за дверь выставить. Обидится. А под выпивку – примет. Скажем, что закуску принесли.

Так что явились мы, имея при себе две бутылки водки и четыре огромных пакета закуски.

Я глядел на этого старика, сидя напротив, и лицо визави плыло, колебалось, будто бы между нами маячило пламя свечи. Старик часто замолкал, обернувшись в сторону незашторенного темного окна, и тогда я видел два одинаковых лица, сосредоточенно всматривающихся друг в друга: старик отражался в оконном стекле.

Трудно представить себе, как он прожил жизнь со своими лицом и фамилией. У старика было узкое, смуглое, яростное лицо добравшегося до старости Александра Сергеевича Пушкина.

Правнук Пушкина заканчивал век в московской «хрущобе», под клокотанье холодильника, в котором я обнаружил лишь крохотный кусочек твердого, как камень, сыра.

Старик нехотя говорил с нами о том, о сем. А ему было о чем говорить. Он много лет проработал в МУРе. Именно он, кстати, руководил разгромом знаменитой банды «Черная кошка».

– А стихов я никогда не писал, – сказал Пушкин. – По семейному преданию, Александр Сергеевич завещал потомкам не заниматься поэзией.

Я слушал и не слышал. Я все смотрел на это лицо. И сквозь темное окно на нас, грустных выпивох, смотрел старый Пушкин.

Мы прошли из кухни в единственную комнату. Она свистела пустотой, была ею переполнена. На стене сразу бросалось в глаза еще одно пушкинское лицо. Это была единственная реликвия правнука – одна из посмертных гипсовых масок поэта.

– Были и другие ценности, но их у старика выманили, взяли обманом, – шепнул мне друг. – Придут, подпоят, выклянчат что им надо, вытребуют, – так все и разлетелось. Осталась только маска.

Старик все молчал и глядел в сторону. Думал о своем. Он был пьян, но не жалок. Я думаю, он готовился к встрече со своим прадедом, продолжателем мощного проросшего в русскую землю корня.

Позже я читал и о нем, о старике, и о других отпрысках Пушкина, и о визгливых сварах, разгоравшихся между ними, многие из которых уж и знать не знают русской речи. Старик, насколько мне известно, в сварах не участвовал.

Не верится мне, что человек с таким лицом мог драться за славу и почести.

На него каждый вечер из кухонного окна смотрел камер-юнкер, дворянин, человек долга и чести, человек веселый, и взыскательный, и умеющий прощать, и любящий жизнь.

Правнуку было что терять и ради чего молча сидеть на пустой кухне. В пустой комнате на стене напоминала о главном скорбная посмертная маска.

А вокруг них, пушкинского лица и пушкинской маски, вокруг кроваво обрывающихся родословных коренного дворянства, крутился пестрый маскарад персонажей, с рожденья, кажется, обезличенных.

Теперь вымирают и те дворяне, что сохранили лицо в передрягах минувшего века и тысячелетия. Умер правнук Пушкина, и мне неведомо, что сталось с его реликвией.

А маскарад продолжается. И почти не видно в его пестроте гордых, нежных, смятенных, ликующих, мудрых, бесшабашных, прекрасных человеческих лиц.

Бытие и сознание

Общеизвестно, что с человеком выпившим приключается такое, что трезвому и во сне не привидится.

При этом пьяница смиренно, без воплей и стенаний принимает любые удары судьбы. А трезвенники, наблюдая его мучения, повторяют избитую истину: пьяному, дескать, море по колено.

Ах, как они неправы.

Ах, какие чувства сотрясают это мычащее тело, какие иглы вонзаются в беспомощный мозг, какие бури проносятся в заскорузлой душе!

Как остро все вокруг видится и слышится, как бессилен страдалец что-либо изменить, как несправедлив и жесток окружающий мир!

Трезвенники в трудную минуту жизни берут бутылку, чтобы отключиться или хотя бы притупить боль.

Человек опытный, многое переживший, наливает сто граммов, чтобы жизнь заискрилась, заиграла свежими красками, чтобы проснулись и проклюнулись самые малые и потаенные ростки в сердце и в памяти.

Вот почему людям, пригубившим в хорошей компании животворной влаги, часто хочется продолжения.

Годы назад, когда мы с Андреем Ивановичем Грамолиным были бодрее, без продолжений не обходилась ни одна наша встреча.

Как-то ранней осенью привелось мне сопровождать Андрея Ивановича домой после активных возлияний в редакции.

Стоял чудный теплый вечер. Город уже окутали мягкими лапками сумерки, и ветерок гонял по тротуарам первые опавшие листья.

Ничто не мешало мне наслаждаться прогулкой. Андрей Иванович шел смирно, смежив веки и чуть покачиваясь из стороны в сторону. На кирпично-красном, обманчиво-волевом лице его лежала печать решимости, и была это четкая, недвусмысленная решимость во что бы то ни стало, наперекор обстоятельствам и, возможно, самому себе дойти до дому. Грамолин, не прерывая сна, аккуратно переставлял ноги, как бы пробираясь по жердочке через бурный ручей. Только раз он что-то тревожно залопотал, забубнил, но быстро выяснилось, что подопечному приспичило сходить по малой нужде. Я отвел его за одиноко стоящий грузовичок, и вот уже Андрей Иванович бредет со мной дальше, тихий и покорный, как невеста, приглашенная на смотрины.