33 стихотворения - [2]

Тошнотворного Цезия прибавлю

И отправлю тебе в отместку, изверг!

Ну а вы что замешкались? — идите,

Убирайтесь, откуда притащились,

Срам эпохи, бездарные поэты!

№ 16

Ох и вставлю я вам и в рот и в анус,

Два развратника, Фурий и Аврелий!

Оттого, что мои стихи игривы,

Вам почудилось, будто я нескромен?

Что за вздор! Целомудренным и скромным

Должен быть сам поэт, но не стихи же!

Небольшая игривость придает им

Остроту, обаянье и способность

Разжигать нестерпимое желанье —

Не у пылких и без того подростков:

У мужей бородатых и солидных,

Что и членом-то лишний раз не двинут.

Что же вы — прочитав о сотнях тысяч

Поцелуев, сочли меня кастратом?

Ох и вставлю я вам и в рот и в анус!

№ 26

Фурий, разве поверил бы твой предок,

Только что заложив фундамент дома,

Что его ненаглядные потомки

Не фундамент, а целый дом заложат

За каких-то пятнадцать тысяч двести?[1]

№ 27

Мальчик-кравчий, наполни эти чаши

Неразбавленной горечью Фалерна:

Так сама председательница пира,

Так хмельная Постумия велела.

Недруг Вакха — вода, ступай отсюда,

Уходи к людям трезвым, строгих нравов;

Мы же пьем чистый сок пьянящих гроздьев.

№ 32

Ипситилла, любовь моя, восторг мой,

Разреши мне прийти к тебе сегодня —

Отдохнуть от полуденного зноя.

Разрешишь? Если да, то сделай милость,

Присмотри, чтобы дверь никто не запер,

И сама никуда не отлучайся,

Обещаю тебе, не пожалеешь,

Мы с тобой девять раз подряд сольемся.

Так не медли, зови меня сейчас же:

Я так сытно позавтракал, что лежа

Брюхом кверху, вот-вот прорву одежду!

№ 35

Лист бумаги, скорей зови в Верону

Моего дорогого стихотворца

(Это я про Цецилия, конечно) —

Пусть оставит свой Новый Ком и Ларий

И летит: я хочу, чтоб он услышал

Планы некие нашего с ним друга.

Догадается — кинется стрелою,

Сколько б нежная дева ни молила

Задержаться, ни обвивала шею

Белоснежными тонкими руками.

Говорят — если только это правда, —

Без ума влюблена в него бедняжка:

Прочитала начало «Диндименской

Госпожи» — и с тех пор ни днем ни ночью

В сердце девы огонь любви не гаснет.

Впрочем, это простительно, о дева,

Превзошедшая Сапфо: ведь начало

«Диндимены» действительно прелестно!

№ 38

Корнифиций, Катуллу очень худо,

И чем дальше, тем хуже, бог свидетель.

Что же, друг мой, ты медлишь с утешеньем?

Разве это так трудно? Непохоже.

Или наша любовь так мало стОит?

Я сержусь на тебя. Приди, скажи мне

Два-три слова, в которых больше грусти,

Чем в томах Симонидовых элегий.

№ 41

Амеана, истасканная в стельку,

Десять тысяч с меня за что-то клянчит, —

Да, та самая, с непомерным носом,

Содержанка формийского ворюги.

Эй, родные, опекуны бедняжки!

Собирайте друзей, врачей зовите!

Девка явно больна: сначала бредит,

А очнувшись, еще и денег просит!

№ 42

Где вы, гендекасИллабы? — бегите

Все ко мне, сколько вас ни есть, скорее!

Надо мной потаскуха шутки шутит,

Не желает вернуть мои бумаги!

Разве можно стерпеть такую наглость?

Все за ней, и потребуем вернуть их.

Как узнать ее? — это та, что ходит,

Как на сцене, и деланно смеется,

И похожа на галльскую собаку.

Окружайте ее, кричите громче:

«Проститутка, верни мои бумаги,

Отдавай мне бумаги, проститутка!»

Как об стенку горох! — ах ты скотина,

Тварь заразная! — нет, и это слабо!

Что ж, продолжим. Усилий не жалея,

Постараемся выдавить румянец

На бессовестной морде этой суки.

Три, четыре! Орите во все горло:

«Отдавай мне бумаги, проститутка!

Проститутка, верни мои бумаги!»

Нет, не действует. Что ж, изменим способ

И тогда, может быть, достигнем цели:

«Ты чиста, непорочна и достойна

Уваженья. Верни мои бумаги».

№ 43

Эй, красотка с неимоверным носом,

У которой ни взгляда черных глазок,

Ни изящной ноги, ни длинных пальцев,

Ни лица, ни изысканной беседы,

Содержанка формийского ворюги! —

Это ты здесь считаешься красивой,

И с тобой нашу Лесбию сравнили?

О деревня! О век бездарный, жалкий!

№ 46

О как пахнет весной и теплым ветром,

Как безропотно бури равноденствий

Уступили весеннему Зефиру!

В путь, Катулл! От фригийских гор и пастбищ,

От Никеи с ее тяжелым зноем

И роскошной землей — лети к великим

Городам славной Азии! Как сладко

Бьется сердце в предчувствии свободы,

Как по странствиям ноги стосковались!

До свиданья, друзья мои. Мы вместе

Уезжали — а возвратимся порознь,

И по-разному, и — боюсь — нескоро.

№ 49

О речистейший из потомков Рема,

Сколько б ни было их сейчас и в прошлом,

Сколько б ни было в будущем, — Марк Туллий!

Глубоко и сердечно благодарен

Вам Катулл, самый худший из поэтов,

В той же степени худший из поэтов,

В коей вы — всех прекраснейший защитник.

№ 50

О Лициний, вчера мы так чудесно

Развлекались изысканной забавой,

Подобающей просвещенным людям:

Сочиняли стихи, играя метром,

Выгибая его то так, то эдак,

И шутили, и пили, и смеялись, —

И когда я ушел, душа горела,

Очарованная тобой, Лициний!

Я извелся. Кусок не лез мне в горло,

И заснуть я не мог, как ни старался —

Сон не шел; я ворочался в постели,

Дожидаясь рассвета и мечтая

Снова встретиться, снова быть с тобою;

И теперь, обессиленный, разбитый,

Полумертвый, истерзанный тоскою,

Я пишу тебе, милый, эти строки,

Чтобы ты оценил мои страданья.

Так что, свет мой, не будь высокомерным

И не смейся над просьбами моими,

Опасайся прогневать Немезиду:

Покарает сурово и жестоко!

№ 51

Тот в моих глазах божеству подобен,