2x2=мечта - [28]

— Острил? Смеялся? Отец?

— А когда он вернулся из лагеря, весь распухший, убежденный, что уцелел единственно по воле господней, потому что в людей он уже не верил… Ну ладно… Сели мы обедать. Тереса забилась в угол и не хотела подойти к отцу, она его не помнила и боялась. Да и я не знал, что сказать. Сели мы обедать, а отец никак не может подцепить морковку вилкой, все наклоняется над тарелкой, и стал есть ложкой. Но потом он увидел, как я на него уставился, опять взял вилку, и тут морковь стала падать прямо на подбородок, на пиджак, на брюки. Отец встал из-за стола и заперся на целую неделю в комнате, впускал к себе только мать, она раз в день носила ему еду. А сам ходил. Целыми днями ходил по комнате, а я за стеной готов был голову себе расшибить о спинку железной кровати… Потом он начал работать, постепенно все налаживалось, мама тоже пошла на работу, а там и Стефанчик поступил в институт. Родители хотели вознаградить Стефанчика за военную картошку и делали для него больше, чем могли. Но Стефанчик всего этого уже не видел. Стефанчик рассудил так: я молод и имею право вкусить от радостей жизни. А что родители его тоже еще молоды и тоже имеют право на радости жизни, этого он не видел и не задумывался над этим. И вот наш Стефанчик, наш домашний идол, целый учебный год пробездельничал — что ему учеба, когда на свете столько других приятных занятий! А был он к тому времени уже здоровый, откормленный бычок, и одеваться он любил прилично, а Тереска талантливо пела «Жили-были свинки три», и надо было купить ей пианино. И вот мать носила, не снимая, свое единственное, еще довоенное, пальто и рассказывала, какой он замечательно ноский, этот довоенный бельгийский материал. Впрочем, на локтях он был не такой уж ноский, на локтях его вообще не было. Когда Стефанчик наконец все это заметил, он поклялся, что теперь он ими займется, теперь его черед. Однако родители постепенно выкарабкивались из нужды, и Стефанчик пришел к заключению, что, в общем-то, не горит. И вот уже пан архитектор шагает своим путем, он гордость семьи, он так блестяще защитил диплом, такой сын, на зависть соседкам, а там и невестка появилась, тоже архитектор… Словом, когда ты родилась, это было для отца с матерью великим счастьем, но я видел, как они устали, и решил заняться тобой. Ну чего ревешь, дурища? Теперь уже все хорошо. Родители счастливы, они вывели своих детей «в люди». Они даже не задумываются о том, что многое в жизни ушло для них безвозвратно и что лучшие свои годы они убили на своих чудо-деток. Им и в голову не приходит, что могло бы быть по-другому. Ты слышала когда-нибудь, чтоб отцу или матери что-то понадобилось? Если им приходится что-нибудь себе купить, они всегда сами перед собой оправдываются: «Ну, надо купить новое, а то старое совсем развалилось…» Это стало уже привычкой. Перестань реветь, я вовсе не хотел доводить тебя до слез. Просто тебе надо осознать некоторые вещи.

— Стефан… Если бы ты мне не сказал… я уже собиралась давить на них, чтоб купили эластичный купальник…

— Купальник тут ни при чем. Я просто хотел, чтобы ты присмотрелась к отцу и матери и хоть немного о них подумала. Например, когда они ругают тебя, когда они раздражены, когда они тебя не понимают. Вот и все. Мама пришла.

— Стефан, я понимаю. Но сегодня… мама так обрадуется, вот я и подумала, может, ты… У меня к тебе просьба.

— Да?

— Не попробуешь ли ты изменить мамино отношение к черепахам?

— К черепахам?!

— Мама обещала купить мне ко дню рождения двух черепах, но когда мы с ней пошли в зоомагазин на Новом Свете, я чуть со стыда не сгорела. Она как закричит: «Ни за что в жизни! Чтоб у меня по дому ходила такая пакость — да я в обморок упаду!» Хвать меня за руку, и из магазина. У меня есть сто злотых, я бы приплатила сколько надо, все дело в маминых чувствах. Я буду сама тереть им морковку и салат буду покупать на свои карманные деньги, только бы мама согласилась. Она мне кошку хочет купить, но я не люблю кошек. Знаешь, черепаха — это реликтовое…

— Попытаюсь, — простонал Стефан. — Укладывай вещи, завтра мы едем. В пять утра, учти! Я должен тебя так устроить и вернуться в Варшаву.

— В пять утра? Я лучше поездом поеду.

— В пять тридцать. Мое последнее слово. Эх, старушка, вот и еще год пройдет, а ты так и не увидишь восхода солнца.

— Людка! Ты еще не завтракала? Тогда идите на кухню. Я поджарила вам омлет с грибами. Скорей, а то остынет, — сказала мама, заглядывая в приоткрытую дверь.

11

Были на свете два места, куда Людка не хотела бы поехать. Гавайские острова и Монте-Карло — дешевка, все равно что реклама жевательной резинки. Ну, разве когда она объедет уже весь-весь свет или придется сделать на Гаваях или в Монте-Карло пересадку. А третьим таким местом был дом дорогой тетушки Баси. Тем не менее Людка проводила теперь целые дни на берегу Ливец-ривер, рассматривая мальков-плотичек, которых держала в стеклянной банке, а вечером, после захода солнца, выливала обратно в реку. «Дорогая тетушка» занимала половину деревянного домика, который был выкрашен… В том-то и дело, что выкрашен он был очень странно. Тетушкина половина была похожа на похоронный катафалк, а другая половина — на негатив катафалка. Этот единственный в своем роде экстерьер был последним результатом многолетних — впрочем, отнюдь не эстетических — споров между тетушкой и ее соседкой, совладелицей этой виллы. Самый смелый декоратор-профессионал не сумел бы достигнуть столь сногсшибательного эффекта, какого достигли две почтенные дамы, враждовавшие не на жизнь, а на смерть. Любой прохожий, обладай он хоть железными нервами, останавливался перед домом как вкопанный. Правда, заманить в этот дом жильца было довольно трудно. Тетушка сдавала две комнаты — одну постоянно, а другую, без печки, — только на лето. Волею какого случая две почтенные дамы были обречены на бессрочное совместное проживание в этой куче трухлявого дерева, Людка не знала. Ясно одно, это был не слепой случай. Случай знал, что делал. Жизнь обеих старушек без этих полусгнивших досок была бы пуста и бессмысленна, лишена вкуса и запаха.