2x2=мечта - [27]

— Хотелось бы узнать.

— Как следует ты этого не поймешь никогда, потому что тебе выпало счастье родиться в году тысяча девятьсот пятьдесят третьем.

— Ну да, и я ничего такого не понимаю, можешь не продолжать, я эти нотации выслушиваю в очередях каждый день. Я, что ли, в этом виновата? И ботинки у меня целые, а вы ходили босиком, и школа бесплатно, и ходить в школу далеко не надо, и голода я не знаю, и вечно я чего-то требую, и не ценю тех условий, которые вы создали ценой собственной крови! Отвяжись ты от меня, сама знаю, что живу в хороших условиях, а в драных ботинках разгуливать не собираюсь, даже для твоего удовольствия.

— Ну-ну, продолжай! Теперь скажи еще, что не просила тебя рожать, и я так тебя тресну, что своих не узнаешь! Каша у тебя в голове несусветная, но ты хоть старайся думать, вместо того чтобы отвечать мне пошлыми готовыми фразами. Слушать тошно, еще омлет есть не смогу. Что касается ботинок, то про них я еще не упоминал. Но упомяну.

— Догадываюсь.

— Но не про твои.

— И это знаю, мой бедный Стефанчик в деревянных башмачках! И про тетрадочку знаю, где с одного конца задания по польскому, а с другого по математике. А посередке? Что ты делал с середкой?

— Из середки я вырывал страницы, делал кораблики и пускал в водосточных канавах, — ответил Стефан так спокойно, что у Людки мурашки по спине побежали — вдруг и впрямь треснет?

Чтобы скрыть смущение, она стала надевать халат. Ей было ужасно неловко. Ведь на самом деле она вовсе так не думала, и огрызнулась просто потому, что все это она уже сто раз слышала от других. Но она не права, надо исправить дело и признать ошибку.

— Прости, пожалуйста, Стефан.

— Ничего, — брат взял ее за локоть, — я тебя понимаю. Но подумай вот о чем: чтобы понять тебя, я должен войти в твой мир, для меня совсем непривычный, а это требует от меня известных усилий. Так почему бы и тебе не сделать усилия, чтобы понять меня? Я не говорил с тобой об этом раньше, все ждал, когда ты немного повзрослеешь. Отвечай, повзрослела ты или нет, черт тебя дери!

— Повзрослела, о мой галантный кавалер!

— Я начал с того, что по-настоящему ты этого никогда не поймешь, — да ведь никто от тебя этого и не требует, никто тебя ни в чем не винит. Но кое-что знать тебе все-таки надо, чтобы хоть отчасти понять других людей.

— Ну ладно уж, ладно.

— Наши родители немолоды и очень устали.

— Да, отец последнее время действительно… но я делаю по дому что только могу, хоть иной раз и неохота. Зато уж ты последнее время доставил им массу острых ощущений! «Внучек»! Ох, если б ты слышал!

— Верно, но это тот случай, когда иначе нельзя. Единственный случай, когда не считаются даже с родителями. Здесь каждый должен решать за себя. Ну ладно, черт возьми, продолжим. Итак, твое бренное существование началось в мире уже сравнительно благоустроенном.

— Я бы этого не сказала.

— Сейчас стукну! Между прочим, профессия учителя — последняя героическая профессия наших дней. Иметь дело с сорока вот такими балбесами — осатанеть можно! Космический полет в сравнение с этим — детские игрушки!

— Знаешь, вообще я человек тихий и покладистый. Это ты меня заводишь. Я про себя часто не соглашаюсь с другими, но не спорю, чтоб зря нервы не трепать.

— Замолчи, прыщавая, а то мы так и не сдвинемся с мертвой точки. Каждая твоя реплика требует или банального рукоприкладства, или развернутой отповеди. Сейчас, например, надо было бы сказать тебе, что не следует избегать спора, нечего беречь свои нервы, но я этого не скажу, потому что хочу поговорить с тобой о другом.

— И всего-то у меня два прыщика на лбу и один на щеке, так что попрошу без оскорблений. Сейчас я их прижгу салицилкой, и завтра даже следа не останется. Я так уже штук пятнадцать свела.

— Людик…

— Ладно. Больше не буду.

— Когда ты должна была родиться, мама очень радовалась.

— Пани Зюте она говорила как раз наоборот.

— Это вначале, дурочка. А потом она ужасно радовалась. Когда же этот достойный всяческого сожаления факт свершился и ты появилась на свет, мама расплакалась и сказала: «Ну вот, хоть один из моих детей не узнает, что такое голод и холод».

— То есть даже в сей радостный миг она подумала о своем любимом Стефанчике.

— Несчастная, нелюбимая крошка, бедная девочка со спичками! Да, она думала о своем любимом Стефанчике и о своей любимой Тересочке, потому что им она никогда не могла дать того, что дала тебе. Но в каком-то смысле мать дала Стефанчику и Тересочке нечто большее, хотя ей это и в голову не приходило. Она дала им картошку, много мешков картошки, а таскала она эту картошку на собственном горбу, обутая в башмаки, к которым подошва была привязана веревочкой, и однажды, когда бумажная веревочка размокла, мать потеряла подошву. А потом она долгие часы терла эту картошку обмороженными руками и продавала картофельную муку, чтобы купить Стефанчику и Тересочке сахарину и молока к оставшейся картошке.

— Когда это было и что такое сахарин?

— Когда Тереса только родились, и отца забрали в концлагерь. Что такое сахарин, ты можешь и не знать. Это такие таблетки, слаще, чем сахар, но потом от них во рту становится горько, как будто выпил полынной настойки. Если бы ты знала, какой раньше был наш отец! Помню, зимой — мы тогда жили у нашей дорогой тетушки — он выбегал на улицу голый до пояса, растирался снегом, шутил, острил, смеялся…