И со всех сторон сразу: «Браво! Бис!» И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, подскочил.
– Старшина! – кричит. – Отпусти руки!..
И – в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок – не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.
Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.
– Ай, елки! – говорит. – Ну, елки, а?! Я его отвлечь пытаюсь.
– На, – говорю, – Юр, покури! И папиросу ему в зубы сунул. И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:
– Да-да, – говорит. – Понимаю вас. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза – и как волшебный фонарик в ночи, правда?
А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.
И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну, та увидала Колин фонарь – про свой забыла, пошла в другое место курить.
А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.
Я Юре говорю:
– Успокойся, Юр, не расстраивайся. Ты же не виноват, правда? Мы ж сюда другу нашему ходили помочь. Нашему товарищу Коле.
А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:
– Тут, это… На второе отделение вроде необязательно… Я узнавал…
И уже голос у него и глаз нормальные, уже видно, что осознал он себя.
Я Юре говорю:
– Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное, Юра. А нам с тобой чего – у нас еще семнадцать копеек.
Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились – на улицу. Идем с ним, и Колька тоже идет, но чуток на расстоянии. Он опасался – чего мы ему сделаем.
Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:
– Ну, елки, а? Вот елки, скажи?! Я говорю:
– Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся.
А Коле говорю:
– Я тебе вот что, Коля, скажу: я тебя предупреждать больше не буду. Но только если у
тебя еще хоть раз организм сбесится – ты лучше с этого дома съезжай. Я сказал.
Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:
– Так как насчет общаги, мужики? Может, давай займем у кого и сходим?
Юра только поглядел на него. А я говорю:
– Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.
И пошел домой.
Долго спал. До вечера. А потом опять заснул. И во сне все мысли разные снились. Про Надьку, и про шарагу нашу, и про Кольку, и про Вивальди этого. Чего, правда, такое грустное сочинял? Хотя, может, во втором отделении веселей было? Хотя вряд ли, конечно.
В общем, сгорел выходной.
1985
Когда теперь меня спрашивают, что главное для актера кино, я отвечаю: найти себя. А чтобы найти – искать, а искать – значит пробовать. Вернее – пробоваться… Ах! Если бы вы знали, что это такое, когда режиссер впервые говорит тебе: «Я хочу попробовать вас на главную роль!» Да, он так и сказал! Он сказал: «Правда, придется попробовать еще трех актрис на главную роль!» Да, он так и сказал! Он сказал: «Правда, придется попробовать еще трех актрис, но это для проформы, чтобы худсовет мог сделать вид, что они там что-то решают… Но снимать я буду только вас!» У меня даже глаз задергался! От волнения у меня всегда… А тогда – я была настолько наивна!.. Я еще не знала тогда, что человечество делится на две половины: на честных людей и режиссеров. Я уже потом узнала, что каждой из тех трех он тоже сказал, что снимать будет только ее. Так что каждая из нас была за себя спокойна. И режиссер был за себя спокоен – он с самого начала знал, что снимать будет только свою жену…
Теперь – если кто не знает, что такое пробы. Это значит – снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже всех. Причем если речь идет о главной героине, то сто процентов – режиссер будет снимать на пробах любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: «Подлец!» – и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: «Мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами».
Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..
Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: «Я вас люблю!» Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, что в стену стучали соседи. Потом кричала: «Подлец!» – и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.
В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда я узнала, кто будет моим настоящим партнером… у меня задергались сразу оба глаза… Это был не просто известный… Это был… Ну в общем, на площадке от ужаса у меня пропали слезы… Уж я и на юпитер смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро – потом были жуткие синяки, – и ничего! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины… Дубль, второй, третий – не могу! Режиссер уже орет: «Да пойми ты! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!»
