1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [43]

Утром мы с Анютой не пошли в школу, а Павлика не отвели в детский сад. Мы остались дома. Так велела тетя Клава – потому что к нам должна была прийти делегация со станции. Мы стали ждать эту делегацию, и вот в два часа дня она, наконец, явилась. Три человека: две женщины и старичок. Тетя Клава, как ближайшая родственница, тоже пришла. Делегация расселась на стульях, а затем старичок, сообщил, что наша мама скончалась от сердечного приступа. «Вероятно, у нее было больное сердце, – сказал старичок. – Скорее всего, врожденный порок». Мы промолчали. Этому тетя Клава научила нас заранее. «Молчите, – сказала она, – так будет лучше. И ждите, что скажут дальше». Дальше делегация стала рассуждать о том, что в нашей семье больше нет кормильца, поэтому все мы отправимся в детдом. Всех троих будет теперь кормить и воспитывать государство. Мы этого не ожидали. Мы были поражены. Ведь мы хорошо постигли смысл сказанного: скоро из нашего дома мы переберемся в казенное учреждение на казенное довольствие и под присмотр чужих людей. Одна дама из делегации, увидев наше волнение, проговорила: «Выбора у вас нет, ребятки, как ни гляди. Нет выбора. Какой тут выбор?» Мы поглядели на тетю Клаву. У нее не было детей, а муж ее, дядя Матвей, воевал и скоро должен был приехать с войны, поэтому она могла бы взять нас к себе или переехать в наш дом. И мы жили бы одной семьей, как близкие родственники. Мы смотрели на тетю Клаву так, чтобы она все поняла, и она догадалась, что мы хотим от нее. Она сказала: «Старшая дочка, Аня, заканчивает семилетку, может пойти в ремесленное училище, там кормят, дают одежду. А мальчиков я возьму себе. Будут жить, как при матери. Поэтому глупости все это – детдом и нет выбора». И тогда дамы и старичок из делегации обрадовались: «Да? Возьмешь себе? Правда? Официально?» Тетя Клава подтвердила: «Официально». И делегация ушла. Тетя Клава тоже ушла. Мы вздохнули с облегчением.

Вечером тетя Клава принесла нам еду – кашу, хлеб и картошку. Рассказала, что маму увезли в областной город и похоронили на тамошнем кладбище без указания места. Почему ее не похоронили в нашем городке и не позвали нас, она не знала. «На днях займусь оформлением документов, – сказала она. – Будем жить – не тужить. Как-нибудь проживем. Вот говорят: скоро войне конец, Победа, солдаты вернутся домой. Значит, и мой Матвей Денисович тоже приедет. А потом, по случаю Победы, отменят карточки, развернут ненормированную торговлю товарами, тогда-то можно будет еды купить, сколько хочешь, и вещей тоже, а то люди давно этого ждут не дождутся. Так и будет. Так повсюду говорят, и значит, это правда». Всем нам от таких слов стало намного легче. Но о том, как в действительности потечет наша жизнь, мы, конечно, не знали.

В 1945 году после Победы в наш городок стали возвращаться мужчины, и я не знаю, какими словами описать то, как их ждали женщины. Помню разговоры на улицах, в магазинах, на базаре: «Скоро мужички приедут! Мой Вася домой вернется! Наконец-то!» Все дамы оживились – и местные, и эвакуированные. Всю войну они жили одни, отчего им было, конечно, несладко. Тетя Клава тоже радовалась. Улыбалась и постоянно выпрямляла спину. Иногда потирала руки. И вот уже с фронта вернулся сосед дядя Федя, старшина-артиллерист, и другой сосед, Николай Егорович, пожилой солдат, а Матвей Денисович все не ехал. Только присылал письма: «Скоро буду! Из Европы, Клава, путь не близкий. Но ты жди, героическая женщина, как ждала всю войну». Тетя Клава переехала в наш дом, а в свой дом пустила жильцов, и те платили ей хорошие деньги. Большую часть этих денег она тратила на нас, а меньшую откладывала. И все, что тетя Клава зарабатывала на станции, она тоже тратила на нас. Покупала в основном еду – крупу, картошку, селедку, сахар, растительное масло, топленое сало, повидло, иногда мед и молоко. В то время основой рациона был, конечно, хлеб. Есть на столе хлеб – можно жить, нет хлеба – скоро в могилу. Я это запомнил на всю жизнь. Хлеб мы ели каждый день. Его продавали, разумеется, по норме, то есть на карточки. Нормированная торговля продовольствием всех вымотала за годы войны, но люди понимали важность этой меры, недовольства у людей до 1945 года я видел мало. Хлеб можно было купить и по коммерческой цене, у торговцев. Например, на базаре. В 1943—44 годах там просили за буханку 20 рублей. Мамина зарплата на станции составляла 200 рублей. Понятно, что мы не могли покупать еду у частных торговцев, поэтому питались только тем, что покупали на продуктовые карточки. Плохо было и с одеждой. Наша одежда за военные годы сильно износилась. Мы выглядели, как оборванцы. Мама отдала перешить все, что только можно, все покрывала и скатерти, купленные до войны, и даже коврик-половик. Из этого коврика младшему брату Павлику сшили тужурку. Сестре Анюте из скатерти сшили платье. Мама сшила себе платье из занавески. Но в 1944 году почти все эти вещи пришлось продать, потому что маму однажды, в день зарплаты, ограбили на улице. Ударили сзади по голове и забрали все ценное. Даже валенки сняли. Мама пришла домой и просидела, вздыхая, всю ночь. Это была серьезная беда. Нас выручила тетя Клава – выручила деньгами, но вещи все равно пришлось отнести на базар. Оставили только тужурку из коврика.