1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [42]

Назавтра было воскресенье. Я поехала на окраину, к Агнии. Появилась в бараке как раз в тот момент, когда Агния, сидя на табуретке в кухне и схватившись за голову, раскачивалась и мычала. Она и раньше так делала – от тоски. Я сказала: «Пойдем-ка поговорим, дорогуша. Обсудим одно важное дело». Агния вскочила. Мы вышли в коридор. «Надевай все самое лучшее, – прошептала я. – Догадалась, почему? Кавалер для тебя имеется – интересуется насчет семейной жизни. Ищет хорошую женщину, такую, как ты. Ну, что стоишь? Беги, собирайся!» Трудно описать, что произошло с этой «барачницей», то есть какое выражение появилось у нее на лице и как она засуетилась. «Я знала! Я знала! – бормотала она, скача по комнате. – Сержантка! Золотая ты моя!» Потом мы шли по дороге. Я шагала, а Агния бежала впереди. Она именно бежала. Я широко улыбалась, радуясь за эту странную женщину. Мне почему-то верилось, что шофер грузовика оценит ее внешность и темперамент по достоинству и что оба они понравятся друг другу. Шофера звали Николай. Агния и Николай – хорошее сочетание имен для мужа и жены. Николай ждал нас на крыльце клуба. Когда мы появились, он внимательно поглядел на Агнию и улыбнулся. Я оставила их и пошла домой. Агния вышла замуж за этого человека через три недели, и они прожили вместе всю оставшуюся жизнь, довольные своей судьбой. Правда, это был единственный случай, когда я сумела помочь людям создать семью.

Мой муж, Константин Антонович, скончался в 1985 году. Мы прожили вместе тридцать шесть лет. С этим человеком я была счастлива. Наши дочери, став взрослыми, тоже, бывало, спрашивали меня, как нам жилось после войны. Я рассказывала им про бараки, про бедность и неустроенность личной жизни, про холод и недоедание, про дефицит доброты и вежливости, и дочери говорили: «Да-а, мрачные времена! Хорошо, что они закончились». Конечно, хорошо. Бараков давно уже нет. На их месте раскинулся современный микрорайон, и это уже не окраина. Бараки на набережной Москва-реки тоже сгинули, там теперь большие многоквартирные дома. Когда люди покидали их, они веселились, как на празднике. Все, кроме Киры-партизанки, потому что она не дождалась этого дня. В конце 1949 года она купила на базаре по дешевке бутылку домашней водки, выпила ее и скончалась, отравившись техническим спиртом, из которого была изготовлена эта водка. Поддельного спиртного в те времена было много.

Мои папа и мама приезжали ко мне в Москву одиннадцать раз, считая с 1950 года. Оба они ушли из жизни в середине семидесятых.

Я благодарю судьбу за хорошую память, которая позволяет мне в любой момент отправиться в прошлое. Я помню множество мелочей и деталей. Помню, например, как пахла пыльная дорога, ведущая к баракам через пустыри, мимо оврагов. Помню лица и фамилии знакомых. Помню, как после войны стали появляться уличные животные. В октябре 1949 года я шла по улице домой, и вдруг из-за угла дома вышел тощий пес и лег погреться на солнце. Стоял хороший, солнечный день. Я почему-то очень обрадовалась. Долго смотрела на этого пса и улыбалась. Надо же – собака! Я подумала, что нужно покормить песика, пошла домой и взяла хлеба. Но когда я вернулась, пес уже ушел. Вечером я рассказывала мужу: «Это был живой песик, понимаешь?» И Константин Антонович сказал: «Значит, жизнь налаживается!»

* * *

Николай Реп-ков, 1931 года рождения: «Наши родители умерли в войну. Папа погиб на фронте, под Ржевом, а с мамой в самом конце войны, в марте 1943 года, произошел трагический случай. Ее застрелил стрелок охраны состава с лесом. Мама перебиралась через железнодорожные пути, хотела пролезть под вагоном, стрелок услышал шорохи, посветил фонарем и выстрелил. Мама, наверное, не знала, что это особо охраняемый состав. А стрелок не знал, что мама не диверсант, а служащая станции. Стрелок был молодой, малоопытный парень. Он мог бы задержать маму – до выяснения, а вместо этого взял и убил ее.

Нас было трое у мамы – я, брат и сестра. Сестра – самая старшая, ей в 1943 году исполнилось пятнадцать лет. Мне было тринадцать с половиной, а младшему брату всего только шесть. Жили мы очень трудно, а когда мамы не стало, сестра Анюта сказала, что теперь мы запросто можем сгинуть. «Кто о нас теперь позаботится? – сказала она. – Ну, мы с тобой наймемся работать. А Павлика отдадим в детдом. Там ему будет лучше. Тогда, может быть, и вытянем». Младший брат Паша заревел, замотал головой, стал бегать вокруг нас и просить не отдавать его в детдом. Он даже сказал, что тоже пойдет работать. Это в шесть-то лет! Анюта засмеялась. А мне было не до смеха. Я жалел Павлика. Он рос щуплым, бледным, руки у него были такие тонкие, что мои три пальца, сложенные вместе, казались толще. Он страдал от малокровия. Я сказал: «А вдруг в детдоме ему будет плохо? Разве ты не видела детдомовских?» Анюта махнула рукой – что означало: «Видела. Кто их не видел?» Мы оба знали, что воспитанники местного детдома никогда не улыбаются и всегда короткостриженые, ходят опустив голову и худые. И мы сказали друг другу, что в детдоме Павлик умрет от тоски или недоедания. Этот разговор происходил на следующий день после гибели мамы. Ее тело нам не выдали. Его увезли работники НКВД, и поэтому мы маму не хоронили. Вот как получилось: была у нас мамочка – и исчезла. Впрочем, о том, что произошло, мы так и не узнали бы, если бы не мамина старшая сводная сестра, тетя Клава, которая тоже работала на станции. Она была старше мамы на пятнадцать лет. В тот роковой вечер она была на работе и узнала о трагическом происшествии одной из первых. На следующий день с нее взяли подписку о неразглашении, то есть с этого дня она не имела права рассказывать, что ее сводную сестру застрелили по недоразумению. И все же до этого она успела прийти к нам и сообщить о несчастье. Мы так сильно растерялись, что не проронили ни одной слезы. Только позже, посреди ночи, Павлик проснулся и заплакал.