1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [36]

Я преодолевала этот путь, чтобы не умереть от тоски. Добиралась до центра. Ходила по улицам, смотрела на дома, витрины, вывески, машины. Людей здесь много, толпы, и я почему-то всегда вижу, кто идет по делу, а кто слоняется. Иногда вижу девушек, которым некуда пойти, а уходить из центра не хочется. Они не знают куда податься, и на их лицах растерянность и уныние.

Вероятно, они живут в переполненном общежитии или снимают угол. У них нет денег. Они носят косы и постоянно теребят их. Должно быть, как и я, постоянно хотят есть. Впрочем, я умею терпеть, ведь я фронтовичка, а умеют ли они? Может быть, уже научились. Они то стоят, то ходят, провожая взглядами машины и людей. Им не на что купить даже чаю в чайной. Нет ни гроша. А у меня есть немного денег, и я зайду в чайную. Выпью стакан дешевого, кислого вина. Он поможет мне расслабиться. Потом куплю чаю и серую, грубую булку. В чайных, в рюмочных и закусочных всегда много людей, как сельдей в бочке. Обычно это мужчины. Вот они где – мужчины! Они приходят сюда, чтобы выпить водки, вина или пива и поговорить. Все они курят, и дым облаком висит над головами. В чайной или рюмочной неуютно, грязно, порой даже мерзко, но люди привыкли, им все равно. Разговоры только о трех вещах – о футболе, о войне и о том, кто что привез с войны.

В 1946—48 годах о войне еще говорили. А потом, позже, фронтовики замолчали. В 1949 году, например, я уже не слышала разговоров о фронте. Я ходила в чайные все время, пока жила в бараке, чтобы немного выпить и побыть среди мужчин, но вот странно: в таком месте, как чайная или рюмочная мужчин много, а завести знакомство с кем-нибудь из них – трудно. Я всегда спрашивала себя: почему? Входишь в чайную, а на тебя никто не смотрит. А ведь я женщина. На фронте на меня обращали внимание везде, где бы я ни появлялась. А нынче те же солдаты и офицеры не смотрят в мою сторону, а если и глянут, то холодно, без интереса. Сейчас я знаю, почему они так странно вели себя. Со временем мне все стало ясно. На фронте эти мужчины были храбрецы и герои, лихие разведчики и танкисты, летчики и бравые моряки, бесстрашные пехотинцы и удалые артиллеристы, и они гордились собой и показывали себя, выпячивая грудь и позвякивая наградами, и, завидев связистку, кричали: «Здорово, сестренка! Как жизнь молодая? Как служится? Ах, до чего же ты красивая!» Они хотели внимания, хотели получить от меня улыбку. Это был яркий момент в их солдатской жизни, потому что на фронте мало женщин и мало ярких моментов. Но вот война закончилась, и они уже не солдаты и не офицеры, а слесари, электрики и шоферы, бухгалтеры, каменщики и управдомы. Они привыкают к пиджакам и кепкам и вообще к гражданскому обществу. Им не до меня. Им нужно как следует выпить и выговориться. На них давит смена эпох.

У меня тоже была потребность выговориться, но кто бы меня выслушал? Я обнаружила, что женщине, вернувшейся с войны, не с кем поговорить, кроме близких. Меня могут выслушать отец и мать, да знакомые нашей семьи. Но меня не станут слушать в чайной и в рюмочной, и вообще в мужской компании, в которой могут оказаться не воевавшие. Представьте: мужчина в расцвете сил – и не фронтовик, а я, молодая, двадцатитрехлетняя женщина – и сержант, воевала до Победы. Мне не удержаться в такой компании. Потому что мужчины сконфузятся, скривятся, побледнеют, покраснеют, а то и станут ругаться. Помню, как 1948 году я ехала в кузове бортовой машины с дядечкой-снабженцем, и в начале пути он был весел и улыбался. Ему была приятна моя компания. Он помог мне забраться в машину и даже предложил дождевик. У меня был с собой плащ, и я сказала: «Не нужно, но спасибо, вы очень добры!» Дядечке это понравилось. Он придвинулся поближе ко мне и спросил, захватила ли я в дорогу еду. Я показала булку. Снабженец покачал головой. «Маловато, ведь ехать долго, – сказал он. – Ну, ничего. У меня есть горячий чай, домашний пирог, вареные яйца и колбаса. Мы с вами знатно отобедаем.

Я человек опытный, изъездил тысячу дорог, много чего видел! Вот, к примеру, ехал я как-то по безлюдной открытой местности…» И он рассказал случай о том, как грузовик сломался в степи, и два человека четыре дня ждали помощи, съели все, что захватили с собой, и были вынуждены ловить сусликов. Я тоже рассказала об одной поездке. Но только это было на фронте. «Мы ехали вот так же, как сейчас, в кузове, – стала рассказывать я. – И вдруг появились немецкие самолеты. Я была уже опытной, воевала второй год, поэтому не растерялась. Спрыгнула с машины, бросилась на землю. А один молодой солдатик закричал, заметался, швырнул винтовку…» Тут мне пришлось замолчать. Я не смогла продолжать из-за выражения лица дядечки-снабженца. Лицо его исказилось, скривилось, словно на него пахнуло гнилым болотом. Он что-то забормотал. Потом выругался. А потом набросил на голову капюшон дождевика, отодвинулся от меня и отвернулся. Несколько часов мы ехали молча, будто незнакомые или поссорившиеся люди. А когда грузовичок остановился, и водитель крикнул: «Привал!», снабженец отправился обедать и меня не пригласил. Я оскорбила этого сорокалетнего мужчину тем, что в свои двадцать четыре года была фронтовичкой, а он трудился в тылу. С тех пор я не рассказывала незнакомым людям о войне, не узнав прежде, воевали ли они. Впрочем, фронтовики, как оказалось, тоже не желали слушать подробности моей фронтовой судьбы. Кто я была для них? «Сестреночка». Они храбрецы и герои, «прошли от и до», а я, по их мнению, видела лишь блиндажи да окопы. Они ходили в атаку, а меня будто бы командиры берегли. И мне не верили, что и я была под пулеметным огнем и ползала по-пластунски «на самом пятачке» и что тоже могу предъявить награды. Лишь через много лет меня, женщину в пожилом возрасте, слушали и спрашивали о войне, и никто не перебивал, не спорил и не кричал: «Чепуха!» Ко мне бежали пионеры, дарили цветы и повязывали мне пионерский галстук, и спрашивали про медали, и я с удовольствием рассказывала, дождавшись своего часа. Это и был мой час – час бабуси-фронтовички. Бабушка и война – это выглядело вполне естественно и никого не раздражало. А когда я была молодой и зрелой, мои рассказы обижали и оскорбляли молодых и одиноких женщин и не воевавших мужчин. И я замолчала на тридцать лет.