1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [37]

Я встречала и других таких же фронтовичек, которые тоже замолчали, чтобы уберечься от хамства и грубости. У меня была подруга, Наталья. П., воевавшая с 1942 года, и вот с ней, единственной, я и могла поговорить. Мы познакомились в клубе на кинокартине. Наши места оказались рядом. Кинокартину показывали о довоенном времени, в ней были военные, и они носили «кубари» на петлицах, а не погоны на плечах. Наталья вдруг тихо сказала, что тоже носила петлицы, пока в 1943 году не ввели погоны. Я спросила: «Ты что, воевала?» И тогда Наташа осторожно оглядела меня и сказала: «А ты?» Так мы познакомились. После сеанса вышли вместе и отправились в чайную. Выпили по стакану вина и пошли гулять по бульвару. И наговорились! Через три месяца Наташа уехала на Дальний Восток, и моя связь с ней оборвалась. Она была их тех немногих людей в сороковые годы, кто слушал мои рассказы, сопереживал, сочувствовал и восхищался мной как фронтовичкой. Сама же Наташа служила санинструктором и многое испытала и повидала на фронте. Она жила в Москве у родственников, спала в углу на полу и бедствовала, как все. В 1947 году ей повезло: она встретила хорошего мужчину и уехала с ним, не раздумывая, на Тихий океан. Почему она мне не написала, не знаю. Я очень ждала от нее весточки. Письма я получала лишь от отца и матери. Часто перечитывала их в бараке и в чайных, хотя в них не было ни строчки лирики, а лишь мрачные рассказы о текущей жизни. Но я хотела видеть руку папы и мамы, поэтому без конца читала и читала. Родители писали мне каждый по полписьма. «Когда приедешь? – писал отец. – Хотя не торопись, дочка, так как жизнь у нас тут плохая, голодная. Сидим на крупе и неважной картошке. Иногда – селедка. Снабжение слабое, всем туго, плохо. Тоска. День через день отключают ток, жжем лучину, а свечи бережем. Свечи нынче в цене. Я болею, мать тоже болеет. Распухают ноги. Ломит кости. Лекарств нету, доктор разводит руками. Говорит, что все болезни от плохого питания. А какая жизнь в Москве? Наверное, хорошая. Держись за столицу, дочка, питайся получше, потому что тебе нужно деток рожать. Набирайся сил после фронта. Если можешь, пришли нам посылочку – сахару, чаю, дрожжей, табаку. Дрожжи у нас можно выгодно продать и выменять. Хорошо, если ниток достанешь – потому что беда, нет ниток. А когда станет получше, мы к тебе приедем погостить. Только об этом и мечтаем». А мама писала: «Всем рассказываю, что ты после фронта в Москве живешь, в столице. Счастливая. Но это и правильно – дети должны быть счастливее родителей. Мы с отцом бедствуем, иногда горюем, когда кроме пшена, капусты да сухарей есть совсем нечего. Недавно не смогла пройти и половины улицы – ноги заболели, заныли. Села на обочине, как нищая. Вот какая жизнь нынче. Но ты за нас не волнуйся, мы всякое видели, переживем, перетерпим. Напиши, какая она, наша столица СССР, правда ли, что в магазинах продают сливочное масло, сахар, булки. Если можешь, доченька, пришли нам продуктовую посылочку. И напиши, какое у тебя жилище. Люди говорят, что в Москве все живут в квартирах. В домах лифт, газ, печей нет. Правда ли это? В какой квартире ты живешь, и кто соседи? Пиши, доченька, а приезжай по своему усмотрению, потому что жизнь тут стала совсем плохая, кроме как на нас с отцом смотреть не на что. Да и угостить тебя нечем, разве что тем, что сама привезешь…»

Я писала папе и маме короткие отчеты: «Москва большой город, живу в общежитии, здорова, работаю и учусь», хотя вначале я написала большое и подробное письмо. Мне хотелось поскорее поделиться впечатлениями, и я написала о Красной площади, об удивительно огромных и красивых станциях метро, о широких улицах и о том, что такое коммерческие магазины. В коммерческом магазине есть всё-всё-всё: икра и балыки, ветчина и колбасы, кофе и сыры, торты и пирожные. Есть десертное вино и какао. Написав об этом, я спохватилась. Зачем маме и папе знать об окороках и сосисках из коммерческого магазина? Они неправильно поймут меня и вообразят, что все эти удивительные продукты питания ежедневно у меня на столе. В коммерческом магазине все продают по сверхвысокой цене. Пирожное стоит 30 рублей, а моя зарплата – 220 рублей. Рабочие на заводе получают 300 рублей. Я могу, конечно, написать маме и папе, кто покупает еду в коммерческом магазине – лишь обеспеченные люди: академики, знаменитые писатели, композиторы и артисты, наркомы и их заместители, военачальники. А также зажиточные граждане, у которых денег много. А я захожу в эти магазины только посмотреть. Нужно написать правду, как есть. Чтобы мамочка и папочка не захотели ко мне приехать, потому что мне это очень неудобно. Мне некуда их привезти, негде уложить спать, посадить за стол, да и шагать пешком по пыльной дороге до нашего барачного поселка, если автобус не приедет, маме будет тяжело или даже невыносимо. Ведь у нее больные ноги. А чем я их угощу? В нынешнем 1946 году с продовольствием плохо. Повысилась пайковая цена. Хлеб подорожал, и его стало меньше. Платили 3 рубля, теперь стали платить 10. Некоторые мамаши в нашем бараке в панике: как прокормить детей? Многие поизносились до крайности. Нет мыла. Нет жиров. Вместо жиров – заменители. Цены повысили, а зарплату не прибавили. Пошла в магазин выкупить продукты по карточкам, а там у одной многодетной мамаши истерика: «Мы теперь с голоду помрем! Как теперь жить? Как?» С сентября я видела подобных драматических сцен уже несколько. Оказалось, что не все могут выкупить хлеб по новым ценам. В 1945 году было полегче. Настроения и разговоры были другие. Конечно, в 1945-ом тоже было трудно, но люди надеялись на лучшее – на отмену карточной системы, то есть все мы думали, что вот-вот перестанут отпускать продукты по нормам и можно будет покупать, сколько можешь. Надеялись и на другие улучшения. Но прошел год, и что же? Тут и там говорят, что взрослых иждивенцев снимают с пайка, а ведь это старики и инвалиды, и что хлеб стал хуже: в нем находят все больше овса, ячменя.