1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [22]

Хорошо помню моих сверстников, подростков нашей округи. О, это были злые личности! Настроены они были на то, чтобы сделать кому-нибудь плохо. Они бродили по улицам и высматривали, кого бы ограбить или что можно украсть. Однако нельзя сказать, что они родились преступниками. Они попросту устраивали свою жизнь за счет кого-то другого. Им нужны были деньги на табак, еду и выпивку, поскольку все они, несмотря на малый возраст, курили и выпивали, как взрослые. Это была их утеха, их единственное развлечение – поесть, покурить, глотнуть вина или водки. Дома им делать было нечего. Там не было еды, не было места, чтобы побыть одному, там могли заставить работать или слушать упреки, пьяные речи или истеричные нравоучения. Почти все, кого я знал из моих сверстников, жили в одной комнате с отцом и матерью, братьями и сестрами, со стариками. Один мой знакомый, Павел Т., все детство и юность прожил в коридоре, спал на сундуке. Он был прописан в квартире, где проживало семь семей. Его кормили два раза в день, утром и вечером. Утром давали перловую или пшенную кашу, черный хлеб, а на ужин – пустые щи и картофель в мундире. Он рос на улице. Всегда голодный и злой, в протертых до дыр башмаках, в грубых штанах с солдатским ремнем. Круглый год он носил одну и ту же куртку из парусины, только зимой надевал еще пальто и кепку. Руки всегда грязные, под ногтями черно. Ему негде было помыться, поэтому от него всегда пахло немытым телом. Он мылся лишь в районной бане, куда ходил с отцом и дядей один раз в десять дней. В переполненной коммунальной квартире, где он жил, вода из крана шла только утром. Ею наполняли тазы и ведра, чтобы пить, готовить еду и мыть посуду. Чтобы вымыть тело, воды не хватало. Люди раздражались, впадали в уныние, особенно женщины. Что в таком случае делать дома? Сходить с ума? Павел Т. рос хищным и безжалостным человеком, склонялся к жестокости и рассуждал просто: «Если мне плохо, почему кому-то другому должно быть хорошо?» Его приятели всегда были рядом, потому что жили в таких же условиях, что и Павел. Они водили не просто свою подростковую компанию, а сбились в шайку. Пустые животы и злоба сделали их опасными людьми. В те годы в любом районе Москвы можно было наскочить на детей и подростков с психологией сложившихся преступников, у которых в карманах лежали не рогатки, а ножи и кастеты. Павел Т. и его дружки носили за сапогом финки, были хитры и коварны и изъяснялись самыми грубыми выражениями. Сейчас я думаю, что их навсегда разочаровала жизнь. Жестокими их сделало глубокое, постоянно преследующее ощущение голода и скуки. Им всегда хотелось есть и хоть как-то развлечься. Но им некуда было пойти, чтобы почувствовать себя хорошо и уютно. Оттого они и стали такими грубыми. Помню, они стремились к извращенным удовольствиям: схватить какое-нибудь животное и растерзать его. Как-то раз им удалось поймать крысу, и они с криком и воплями устроили ей средневековую казнь. Кто мог изменить их привычки и привить им красивые манеры? Они уже так привыкли к матерщине и к грязным мыслям, что уже не понимали, как можно жить иначе. Когда я вспоминаю своих сверстников в первые послевоенные годы, я мрачнею. Это было страшное явление.

Однажды Павел Т. и какой-то его дружок попытались утащить вещевой мешок у двух солдат, вернувшихся с фронта. Солдаты были зрелыми деревенскими людьми, ехали через Москву домой. Наверное, хотели поглядеть на Красную площадь. Схватив воришек, они завели обоих во двор и зверски избили. Павел Т. размахивал руками, как вратарь, и кричал от ужаса. Его били в лицо, как взрослого, сильного мужчину. А ему было всего-то четырнадцать лет. И ему, и его дружку выбили зубы, сломали грудную клетку, сапогом раздавили пальцы. Они валялись на земле и стонали в луже мочи, потому что перед тем, как уйти, солдаты еще и помочились на них. Это было в феврале 1946 года. Павел Т. поклялся найти этих солдат и зарезать, но так и не нашел. Он выздоровел, кости его срослись. А вот его дружок стал хилым из-за сломанной грудной клетки, подхватил легочную болезнь и вскоре умер.

К подросткам в те годы относились не просто недоверчиво, а с опаской. В них видели воришек и налетчиков, всегда готовых на преступление. Когда мы с мамой в апреле 1946 года встречали на вокзале нашу родственницу, какая-то пожилая дама сказала своей такой же пожилой сестре, чтобы та ни на минуту не выпускала из рук чемодана. Вот какие она нашла слова: «Ты, Аяля, вцепись в чемодан и сиди на нем, а если что – кричи. Видишь, тут шпана крутится! Сейчас чемодан схватят, сволочи, и сиганут под вагон. Бойся шпану, бойся!» «Шпана» – это был я, который несколько раз прошел мимо этих пожилых сестер. Конечно, мир, в котором люди не доверяют даже детям, унылый и безрадостный. Но этих пожилых женщин можно понять. Вероятно, они уже пострадали от рук подростков.

Мне повезло: судьба подарила нам с мамой отдельную комнату. Я смог остаться домашним мальчиком. Не сделался уличным. Это был, наверное, редкий случай в то время. Я любил бывать один в нашей комнате, читать книги и мечтать. Помню, я и сам что-то писал, какие-то стихи и рассказ про необитаемый остров. Я хотел очутиться на необитаемом острове, который похож на тот островок, который выдумал Салтыков-Щедрин для своей «Сказки о том, как мужик двух генералов прокормил». Я мечтал о еде, об изобилии, чтобы на деревьях росли булки, сладости. Мы с мамой жили лучше некоторых наших соседей и знакомых, не сидели на хлебе и воде, и все-таки всех нас в то время подстерегал голод. Наша родственница, гостившая у нас в апреле 1946 года, рассказывала про Кишинев: плохо, нехватка продуктов, скверное снабжение, люди, случается, падают на улице в голодном обмороке, некоторые умирают. Она жила в Кишиневе и мечтала убраться оттуда. Она все время спрашивала: «А как вы? А вы как живете?» Мама поступила мудро: спрятала подальше свои наряды, надела старое платье, старые туфли. На стол, однако, она выложила все, что у нас было. Увидев сметану и сливочное масло, наша родственница всплеснула руками. Потом заплакала. «Где же вы все это взяли?» – спросила она. Мама ответила: «Копили, откладывали и купили. Хотели тебя порадовать». После этих слов мамочка поставила на стол мясные фрикадельки и картофельное пюре на молоке из сухого порошка. Наша родственница помнила этот день всю оставшуюся жизнь. Маму она любила и уважала. В тот вечер она ее нахваливала: «Какая ты стала хорошенькая, полненькая! Интересная!» Маме это нравилось. У нее была цель: поскорее стать привлекательной дамой и завоевать внимание и расположение одного мужчины, которого звали Алексей Лукьянович. Он был начальник какого-то строительного участка. Мамочка хотела заполучить Алексея Лукьяновича в мужья. Он был вдовец, и мама поделилась со мной своими стратегическими соображениями: «Когда я стану похожа на ту генеральшу, он не сможет не думать обо мне. Таких женщин не пропускают. Верно? Еще немного, и он начнет по мне вздыхать!» Алексей Лукьянович, по словам мамы, «умел жить». Житейские бедствия обходили его стороной. Он сумел обеспечить себе достаток, а это в сороковые годы было чрезвычайно трудно. Мы, к примеру, выбирались из крайней бедности лишь благодаря гвоздям, оконным стеклам и рамам, шпингалетам, задвижкам и засовам. Мама приносила в чемодане разобранную старую оконную раму, и мы ее приводили в надлежащий вид. Очищали от грязи, счищали старую краску, красили заново, и получался «приличный» товар. Покупатели находились быстро. Оконные рамы стоили очень дорого. Иногда мы продавали раму вместе со стеклом и с шпингалетами, называя это «готовое окно». Такой товар стоил особенно дорого. Иногда мама рассуждала вслух: «Нужно еще три готовых окна и полведра гвоздей… А где их взять?» Она торопилась. Вероятно, она опасалась, что вдовец Алексей Лукьянович заведет роман с другой женщиной и сойдется с ней, а она останется ни с чем. Бывало, она меня спрашивала, появились ли у нее ямочки на щеках. Я говорил: «Конечно, появились». Мама подолгу стояла у зеркала, словно не доверяла моим словам. Как-то раз она сказала: «Ну, еще одна неделька – и начну действовать». У нее был план: достать билеты в Большой театр и пригласить Алексея Лукьяновича, разыграв перед ним сцену – будто бы один билет лишний и пропадает, а после спектакля позвать его к нам домой на ужин с шампанским и коньяком. И вдруг случилась «беда»: куда-то запропастились те самые «темные личности», которые приносили маме стекла, рамы, гвозди и прочее. Она ждала от них вестей с надеждой и тревогой, но они точно под землю провалились. И мы потеряли хороший дополнительный заработок и стали жить только на мамину зарплату. А платили в сороковые годы очень мало. Многие люди бедствовали. Вот и мы вернулись к прежней жизни. На столе у нас уже не было ни сметаны, ни масла, ни мяса, мы снова «сели» на крупу, картофель и чай с сухарями. Наконец мама не выдержала и достала коробку с сбережениями, вынула деньги и отправилась в коммерческий магазин и на базар, принесла свинины, гороха, риса, сахара и даже банку варенья. Я понимал: это из-за меня. Я худею и превращаюсь в тонкого, бледного мальчика с впавшими щеками, и мама уже не может бездействовать.