1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [23]

За два месяца мы проели все свои сбережения, все, что удалось накопить. Пришла очередь маминых нарядов – «настоящего» пальто, то есть кем-то привезенного из Германии, муфты, платья, сшитого у модистки, чулок и ботинок, отороченных мехом. Продав эти драгоценные вещи, мы могли четыре-пять месяцев хорошо питаться. Учитывая наше положение, это была неизбежная жертва. И она означала, конечно, крушение всех маминых планов насчет Алексея Лукьяновича. Появиться перед этим человеком кое-как одетой и не в «теле» мама не могла, и ей оставалось лишь ждать и надеяться на то, что люди, снабжавшие ее строительными материалами, все-таки объявятся. Тогда мамочка смогла бы все начать заново – копить и откладывать, покупать хорошую одежду и обувь и «входить в тело». Сначала она продала чулки и муфту, потом платье, а когда она однажды вынула из шкафа ботиночки, я услышал, как хрустнули ее пальцы. Я сказал: «Мама, не нужно. Ничего, потерпим! Вдруг твои знакомые появятся уже завтра?» Мама повернулась и спросила: «Ты так думаешь? Хорошо, подождем». Но «темные личности» не появились ни через неделю, ни через месяц, ни до конца 1946 года. Наступил 1947-ой, а их все не было. Мама продала все ценное, даже баночку пудры, которую отчаянно берегла. Мы оба снова похудели. Весной 1947 года мама выглядела, как в военные годы. У нее заострился подбородок, сошла красивая полнота рук, ног, бедер и плеч. А я стал тонким, как трость. На мне болтались башмаки, словно они были на два размера больше. Сваливались брюки. А в застегнутый ворот рубашки можно было просунуть кулак. Однако то, что с нами происходило, не казалось нам невероятным. Мы вздыхали, но не горевали, потому что знавали и пострашнее времена, в эвакуации. Там мы жили куда хуже. Правда, в войну у нас была надежда. А теперь мама уже не надеялась, что Алексей Лукьянович достанется ей. И вот в апреле 1947 года она повстречала его на улице с красиво одетой дамой, быстро все разузнала, и оказалось, что это его будущая жена. Так мамочка потеряла начальника строительного участка, «умеющего жить». И вообще мы скатились вниз. Пили пустой чай, грызли сухари, варили пустые щи. Ели перловую и пшенную кашу, которую ненавидели. Мама носила кустарное пальто и невзрачную беретку. Иногда она рассуждала, что было бы хорошо, если бы ей удалось найти вторую работу. Но это было очень трудно. В Москве в сороковые годы была безработица, люди искали себе место по полгода. Трудно было устроиться даже в дворники и уборщики. А уж детям и подросткам заработать своим трудом было почти невозможно. Вероятно, еще и по этой причине в Москве распространилась большая детская преступность. Сколько было разговоров об этом: нападают на прохожих, размахивают ножами, как самые закоренелые преступники, и кричат в лицо: «Давай деньги, сволочь! Выворачивай карманы! Снимай пальто!»

Шайка Павла Т. тоже была злющая. Рыская по улицам в поисках добычи, они скрежетали зубами от злости. Но удача им выпадала нечасто. Ведь люди в то время жили небогато. Недаром говорили: «Нынче нужно три раза объехать вокруг света, чтобы найти «бобра». «Бобрами» называли зажиточных граждан. А где их было повстречать вот так запросто? Помню, как однажды поздней осенью 1947 года, возвращаясь домой, я наткнулся во дворе на Павла Т. и еще двоих из его шайки. Они тряслись от холода, а из-за давно пустых животов почти обезумили. Утром им удалось раздобыть поддельного вина, от которого их стошнило и едва не вывернуло наизнанку. Руки и ноги у них ходили ходуном. Бледные, худые и замызганные, но злые и готовые разорвать первого встречного. Такими они выскочили передо мной, и я испугался и подумал, что это мой последний день. Павел Т. вынул финку, но тут же спрятал ее и сказал: «Слышь, паря, выручи. Подыхаем… Вынеси хлеба. Век не забуду. Вынесли хоть по горбушке!» Я пошел домой и отрезал полбуханки хлеба, а потом подумал и отрезал еще четвертинку. Да еще свернул бумажку и насыпал в нее соли. Павел Т. и его дружки схватили хлеб, разделили, запихали его в рот и проглотили, кажется, не жуя. Я их понимал. Было три часа дня. Дома они, вероятно, не ночевали, но даже появившись дома, они все равно ничего бы не получили. Ни крошки. Им сказали бы: «Жди вечера». Вечером дали бы щей и немного картошки. 1947 год был таким же пустым и «голодным», как и 1946-ой. Если бы во дворах были голуби, как в нынешнее время, их переловили бы и съели. Не было ни собак, ни кошек. Только воробьи, вороны и крысы. И подросткам жилось, наверное, хуже всех: денег нет, а организм растет и требует пищи, а если дома не накормили, то еды взять неоткуда. Только воровать и грабить. Так было в сороковые годы… Так жили Павел Т. и его приятели. Когда они выросли и стали зрелыми мужчинами, они больше всего на свете продолжали ценить еду, табак, выпивку и развлечения – смотреть футбол, хоккей, играть в домино и карты. Каждый из них на всю жизнь остался грубым и невежественным, и мог по любому поводу нагрубить, нахамить и устроить драку. Они не уступали места в транспорте, толкались и сквернословили, не замечая ни женщин, ни детей, и не вынимали папирос изо рта. Было видно, что они совсем не уважают общество, потому что самое лучшее время – детство и юность – у них прошли зря.