1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [18]

Хорошо помню день, когда мы вернулись домой, зашли в подъезд нашего московского дома и поднялись по лестнице. Из нашей квартиры доносились отчаянные крики. Скандалили какие-то люди, голоса были разъяренные, даже дикие, кто-то топал, кто-то бил ладонью по стене. Мы сразу подумали, что наши соседи что-то не поделили, то есть цепь каких-то нехороших обстоятельств привела их к ссоре. Мы, конечно, не удивились. Крики, скандалы и яростная ругань в сороковые годы случались тут и там ежедневно. Оказалось, что наши соседи, отец и дочка, вернулись с фронта, а их комната занята, в ней проживает другой человек. Управдом поселил в комнате наших соседей какого-то инженера. И вот почему: на обоих наших соседей, и на отца, и на дочку, поступили похоронные извещения. То есть произошла ошибка, путаница. Люди оказались живы, а их посчитали погибшими и отобрали комнату. Они приехали к себе домой, а инженер стоит насмерть: «Не пущу, потому что комната теперь моя, я в ней жилец, а вы живите, где хотите». Увидев нас, соседи бросились к маме: «Веруша, подтверди, что мы тут прописаны!» Мама подтвердила. И даже сказала инженеру: «Встаньте на их место. Если бы вашу квартиру заняли, вы бы взбесились?» Инженер, с виду интеллигентный человек, тут же сказал, что ему хорошо и на своем месте, а комнату он ни за что не отдаст, готов отбиваться чем попало и даже грызть зубами. Мама сказала: «Э, сразу видно, кто вы такой: мазурик!» И мы вошли в свою комнату, предоставив соседям самим решать свою судьбу. На улице было холодно, но мама сняла светомаскировку и распахнула окно. Запах пыли стал не таким едким. Мы сели на диван, потом мама заглянула в шкаф – проверить, все ли на месте. А я смотрел на стену, на папину фотографию в раме. Затем увидел, что остановились настольные часы. Три года назад, уезжая в эвакуацию, мы хотели взять часы с собой и даже положили их в чемодан, но через минуту мама передумала. Тогда было девять часов утра. А теперь стрелки замерли на половине седьмого. Мне почудилось, что жизнь в нашей комнате тоже остановилась. Все осталось как было. А вот мы стали другими, потому что столько пережили за эти три года! Видели горе и лишения, страх и ненависть, злобу и коварство, тесноту и уныние, и смерть тоже. В эвакуации мы потеряли младшего брата, Никиту. Зимой 1942 года он заболел воспалением легких и через три дня умер. Ему было 7 лет. Его могила была теперь далеко-далеко, и навестить нашего братика мы уже не могли. Война забрала у нас папу, эвакуация – брата, но мы с мамой не впали в беспросветную печаль, как бы тоскливо ни было. В то время этого ни в коем случае нельзя было делать. Иначе можно было сойти с ума или умереть.

Первую неделю мама ходила по городу и искала себе место. Обходила знакомых, которые могли сделать протекцию. Мама говорила, что в Москве безработица. Объясняла, почему: большинство предприятий и учреждений еще не вернули из эвакуации, а москвичи все прибывают и прибывают, кто с севера, кто из Сибири, кто из Азии. Приехавшие вынуждены наниматься на любую работу, лишь бы прожить. Нужны связи, нужно давать взятки. До войны мама работала в системе торговли, а теперь ее учреждение было перепрофилировано, штат сотрудников укомплектован. Мама уходила утром и возвращалась в пять часов вечера. Искала и искала себе место. Говорила мне, что может работать и буфетчицей, и билетершей, и письмоводителем, и инспектором хозяйственной части, и называла еще десяток должностей. Я видел: мамочка никогда не теряет уверенности в себе. Всегда строгая, собранная. Думаю, она держалась в соответствии с обстановкой и общей атмосферой. Людей принимала по внешнему виду, по одежде, по манере говорить. Когда ей наконец удалось найти место – на товарной станции, она пришла домой очень довольная и стала рассказывать прежде всего о начальнике: солидный гражданин, носит драповое пальто на меху, сапоги на шнуровке, шерстяной вязаный шарф, перчатки. Курит только дорогие папиросы. «Серьезный мужчина, «в теле», – сказала мамочка. Это означало, что человек, о котором идет речь, хорошо питается и, следовательно, имеет достаток. То есть он умеет жить. Мама всегда уважала таких людей, любила говорить о них, обсуждать их имущество, приобретения, знакомства, связи. Если рассказывала о военных, сразу уточняла, какого состава эти военные – старшего или нет. Он уважала полковников и генералов, мечтала иметь знакомства среди высших офицерских чинов, потому что они обеспеченные люди. Невзгоды и лишения в годы войны так повлияли на людей, особенно на женщин, что они в огромной толпе сразу замечали мужчину в «приличном» пальто или шляпе, или с круглым, упитанным, румяным лицом, или даму в красивом платье, «сшитом у модистки», или в шубке и с муфтой. Страну охватила бедность, и люди с жадностью и завистью смотрели на удачливых граждан. Все устали жить плохо, и всем хотелось лучшей доли.

Нашим соседям повезло, они смогли вернуть себе свою комнату – подали в суд на инженера, и судья постановил, что новый жилец должен освободить занятую жилплощадь. Однако инженера пришлось выселять силой. Выехать их квартиры добровольно он отказался. Позвали милиционера, показали ему постановление суда. Потом пришел еще один милиционер, и оба они стали говорить инженеру: «А ну, гражданин, освободите жилплощадь!» А тот отвечает: «Как же я ее освобожу, если она моя? Мне ее государство предоставило по праву. Есть соответствующее постановление: если прежние жильцы умерли, то жилплощадь поступает в фонд жилья и распределяется среди нуждающихся. А то, что эти скандалисты оказались живыми, – это их дело. Они угодили под постановление, когда числились погибшими. Угодили, верно? Вот пусть и ищут себе новое жилье, а эта комната – моя. Никуда не уйду, хоть убивайте». Милиционеры растерялись. Тогда наша соседка, которая была ошибочно признанная погибшей, сказала своему отцу: «Вон как получается! Даже милиция ничего сделать не может. А я думала, что милиционеры такие же храбрецы, как наши герои на фронте». Эти слова подействовали. Один из милиционеров выхватил револьвер, подскочил к инженеру, схватил его за воротник и бешено заорал: «Я тебя, курва, сейчас по закону военного времени на месте расстреляю! За неподчинение органам правопорядка! Я представитель власти! Шутки вздумал со мной шутить? Или добровольно уберешься из квартиры, или тебя санитары морга вынесут!» Инженер испугался, задрожал, побледнел, быстро собрал чемодан и ушел. После этого наши соседи на радостях пригласили всех в свою комнату на чаепитие. Милиционеры отказались и ушли, а мы с мамой и другие наши соседи приняли приглашение. За столом говорили все больше о новых временах, которые наступят после победы, о том, что отменят комендантский час и продуктовые карточки, привезут товары и откроют магазины. Об инженере не вспоминали, словно его никогда и не было. Никто не рассуждал, до какого ничтожества дошли люди, если уж ведут себя так коварно и нахально. Потому что коварство и нахальство в то время были повсюду. Люди ожесточенно отстаивали свои интересы и яростно бились за свое имущество, порой насмерть. Такое это было время – сороковые годы.