1940-Счастливый год Сталина - [21]

Среди распространявшихся в 1940 г. по служебным каналам приказов, циркуляров и директив была небольшая желтая книжеч­ка объемом в 24 страницы. Она содержит приказ № 0370 Главного управления лагерей НКВД СССР от 20 августа 1940 г. об употребле­нии кодов в телеграфной переписке по вопросам, касающимся заклю­ченных. Большинство из 176 включенных туда понятий обозначают кодовые названия мест заключения.

Ниже мы приводим выборочно ряд этих необычных условных обозначений, которые ярко характеризуют содержание и стиль ГУЛАГовской служебной корреспонденции.

Для поименования больных, «бандитов» и бежавших заключен­ных использовались цифровые коды. Для них существовала «форма три». Бежал (из лагеря, колонии) значило сдан; боеприпасы пере­водились словом приборы. Заключенные старше 18 лет назывались копиями; в возрасте до 50 лет — папками. Предназначенные для пе­ревозки людей железнодорожные вагоны — жесткие вагоны, вагоны с тормозной площадкой — плацкартные вагоны, тюремные вагоны назывались багажными, вагоны-изоляторы — изотермическими вагонами, санитарные вагоны — мягкими вагонами, хозяйственные вагоны — платформами. Беременные женщины фигурировали как книги. Для выбывших, раненых заключенных существовало словеч­ко выгружен, раненые конвоиры отдыхали. Вместо оружие писали чернильницы. Ссыльные именовались макулатурой, подследствен­ные заключенные — конвертами; слабосильные заключенные отно­сились к серии восемь; специалисты — журналы. Умершие значились как списанные, убитые — утерянные. Погибшие в результате пожа­ров или железнодорожных происшествий считались отцепленными, а бежавшие из эшелона в пути следования в лагерь испорченными. Кодовое название продуктов питания — карандаши.

Сыпной тиф, брюшной тиф, паратиф, холера, цинга и чума также имели свои цифровые коды. Задержанный — принятый, запрос о ме­стонахождении заключенного — сообщите образование. Для инвали­дов и иностранцев тоже применялись цифровые коды. Вместо лагеря следовало писать трест, вместо лагерного пункта — фабрика. Муж­чины были счетами, несовершеннолетние — бумагой', упоминание о времени освобождения из заключения — расторжение договора. Для отказчиков — существовала форма шесть. Подготовленные к отправ­ке назывались упакованными.

Существовали эвфемизмы для описания различных вариантов побега заключенных из железнодорожных вагонов — пролом (пола, крыши, боковых стенок). Убитые при попытке к бегству конвоиры именовались выбывшими, волнение среди осужденных назывались сортировкой бланков, женщины — ордер, а женщины с детьми отно­сились к квитанциям.

Эта ущербная бюрократическая поэзия в карикатурном виде от­ражает, пожалуй, единственную в своем роде, далекую от какой бы то ни было цивилизованности административную культуру, или куль- туру в области безопасности.

МАЙ - «ЗАКОН ЖИЗНИ»

Мы с именем Сталина все победим, Клокочет заветная песня в груди — В ней Сталину слава, любовь, уваженье, Без края восторг, без границ восхищенье.

Джамбул («Песня о Сталине»)

1940 г. в Советском Союзе обещал быть совершенно не похожим на все предыдущие годы. Первые признаки этого появились уже в конце лета 1939 г. Вот что писал, в частности, в своей книге[93] стар­ший переводчик министерства иностранных дел Германии Пауль Шмидт: «22 августа в 9 часов вечера я самолетом VW 200 "кондор" отправился в Москву вместе с Риббентропом и большой делегацией. Мы провели ночь в Кенигсберге, но об отдыхе нечего было и помыш­лять. Всю ночь Риббентроп готовил материалы для своей встречи со Сталиным, заполняя многочисленные листы рукописными запися­ми, буквы под его рукой становились все больше и больше по мере того, как проходила ночь. Делались звонки в Берлин и Берхтесга- ден с запросами по поводу самых редких документов, и вся команда буквально сбилась с ног... На следующий день мы отбыли в Москву. ...Что прежде всего поразило меня, едва я вышел из самолета, так это щит со словом "Москва", написанным по-французски, а рядом с ним по обе стороны флаг со свастикой в дружеском соседстве с флагом с серпом и молотом. Перед ним стоял Потемкин, первый заместитель народного комиссара иностранных дел, чья фамилия, казалось, сим­волически подчеркивала нереальность всей сцены. Он возглавлял делегацию официальных лиц, прибывших встретить нас. С ним были итальянский посол Россо... и немецкий посол фон Шуленбург... То­ропливо перекусив, Риббентроп немедленно отправился на встречу с Молотовым в Кремль».

После подписания пакта о ненападении от 23 августа 1939 г., по словам Молотова и Риббентропа, началась новая эра в германо- российских отношениях. Сталин в телеграмме министру иностран­ных дел (от 25 декабря 1939 г. — Прим. перев.) ссылался на «дружбу, скрепленную кровью» и заверял в том, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера по договору. С этого момента в советской пропаганде наступил невиданный доселе перелом[94].

«Когда я вернулся вечером в посольство, — пишет в своих вос­поминаниях тот же Пауль Шмидт, — Риббентроп вскоре прибыл из Кремля. Энтузиазм в отношении Молотова и Сталина, который, похоже, присоединился к разговору позднее, буквально переполнял его. "Дела с русскими идут великолепно" — то и дело восклицал он за коротким ужином. "Мы, несомненно, придем к соглашению еще до ночи". Линия раздела сфер интересов России и Германии в Польше, ставшая такой знаменитой и обусловившая новый раздел этой стра­ны, уже, судя но всему, обсуждалась на том послеобеденном заседа­нии, потому что Риббентроп направил по телефону запрос из посоль­ства в Германию, спрашивая мнение Гитлера, согласится ли тот, если порты на Балтийском море Либау (Лиепая) и Виндау (Вентспилс) отойдут к русской сфере интересов. Менее чем через полчаса пришел утвердительный ответ Гитлера... Сразу же после быстро проглочен­ного ужина Риббентроп помчался обратно в Кремль с Шуленбургом и руководителем юридического отдела доктором Гаусом. К моему со­жалению, я не поехал с ними, так как советник посольства Хильгер, осуществлявший перевод, одновременно должен был делать записи бесед»[95].