1937 год: Н. С. Хрущев и московская парторганизация - [96]

. Скульптор Э.И. Неизвестный, который в 1960-х гг. лично столкнулся с Хрущевым, по собственному признанию «был абсолютно ошарашен его почти уникальной некультурностью». Он признавался: «Я в жизни, пожалуй, не встречался с человеком более некультурным. Одновременно я чувствовал в нем биологическую мощь и психобиологическую хватку. Во всяком случае, определенная природная незаурядность в этом человеке была. К сожалению, она осталась не подкрепленной культурой, столь необходимой для руководителя такого государства. Я думаю, что это ему очень отомстило в его биографии»[841].

Хотя официальная пропаганда затушевывала роли Сталина и Кагановича в карьерном росте Хрущева, воздействие, которое они оказали на формирование Никиты Сергеевича как политика, было заметным, особенно следующему поколению руководителей. Например, Д.Т. Шепилов категорично заявлял: «Что касается Сталина, то он проявленным “великодушием” в лице Хрущева приобрел на всю жизнь наиболее преданного, послушного и неистового приверженца, не останавливавшегося ради угождения Сталину ни перед какими препятствиями и жертвами»[842]. А Н.Н. Месяцев, близко поработавший с Хрущевым в 1950-е – 1960-е гг., пришел к заключению: «Н. Хрущев – самородок, алмаз, гранильщиком которого был Сталин. На Хрущеве не могли не сказаться теоретические воззрения, стиль и методы руководства гениального гранильщика»[843].

Признавал все это, по крайней мере, после отставки, и сам Хрущев. Первым таким свидетелем стал помощник Н.С. Хрущева О.А. Трояновский, увидевший шефа сразу после отстранения от должности. Тот вспомнил один из советов, данный бывшим наставником: «Когда-то Каганович мне сказал, что нужно в течение недели встречаться хотя бы с двумя-тремя секретарями обкомов и крайкомов. Я этого не делал и, видимо, в этом одна из моих ошибок»[844]. Незадолго до своей смерти, по свидетельству П.М. Кримермана, Никита Сергеевич заявил: «А ты знаешь, Сталин все-таки был не только жестоким, но и большим человеком»[845].

Если подводить итог деятельности Хрущева на посту руководителя Московского комитета ВКП(б), то этот опыт организационной работы помог ему выдвинуться в первые ряды руководства страны. Но он же определил и многие просчеты Никиты Сергеевича в государственном управлении после смерти Сталина. Качества, которые ценились в 1930-1940-е гг., в условиях меняющейся внутригосударственной и внешнеполитической обстановки уже не являлись достаточными и могли стать серьезными недостатками. К таковым у Хрущева можно отнести его стремление решать возникающие перед страной проблемы силовыми методами, не считаясь с издержками, не учитывая реальную действительность, сложность и многоплановость проблем, а также последствий принимаемых наспех решений, склонность к не всегда оправданному методу проб и ошибок. В конечном счете это привело Никиту Сергеевича к унизительной отставке, инициированной уже новым поколением руководителей.

Приложения

Приложение № 1

Предсмертное письмо заведующего отделом культурно-просветительской работы МОК и МГК ВКП(б) В.Я. Фурера в ЦК и МК ВКП(б)

[Не позднее 16 сентября 1936 г.][846]

В ЦК и МК ВКП(б)

Родные товарищи! Любимые товарищи!

Я понимаю, как нелепа моя смерть. Я откровенно признаюсь, что я боюсь такой смерти, которой нужно самому помогать. Боюсь, ибо во мне все протестует против этого выстрела, потому что во мне много радости нашей жизни, много сил, бодрости и большой любви к нашей борьбе и работе. Но еще больше я боюсь потерять доверие партии.

Вся моя жизнь проникнута доверием партии. Я могу сказать «вся жизнь», ибо мне едва 32 года, а в партию я вступил в 1920 г. мальчиком пятнадцати с половиной лет. Шестнадцать лет моей сознательной жизни проведены в ясной радости партийного доверия, и вот уж десять дней на меня надвинулось холодное, безумное ощущение, что я могу хоть немножко быть поколебленным в доверии партии. События последних месяцев глубоко взволновали меня, как и каждого большевика, но только в эти последние дни я заболел манией подозрительности, мне начинают повсюду мерещиться двурушники. Столько беспримерной лжи и обмана разлили эти потерявшие человеческий облик люди, что поистине становится страшно [847].

Мне стало казаться, что любая из этих гадин, стараясь выпутаться и вконец изолгавшись, может выпустить и на меня несколько капелек бешеной слюны. Когда при все новых и новых разоблачениях в измене людей, которые дышали с нами вместе одним воздухом, я слышу печальные возгласы товарищей – «больше никому нельзя верить» – я содрогаюсь. Ведь вот где-нибудь, кто-нибудь кинет на меня тень подозрения, и мое партийное имя будет запятнано. Я не боюсь никаких уголовных последствий, ибо знаю, что в каждом подозрении хорошо бы разобрались и в отношении меня не сделали бы никаких скороспелых выводов. Но эту бешеную слюну, если бы она попала, ни я, ни кто другой не мог бы стереть. Слишком много пережила партия, чтобы без последствий оставлять хоть какую-либо тень подозрения. А чем я могу оправдаться? О моей верности партии говорит вся моя партийно незапятнанная жизнь, моя работа, но в свете последних событий малейший ущерб в доверии может все заслонить и я думаю, что это законно, ибо какие, в самом деле, гарантии, что здесь не кроется обманщик и предатель