1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе - [232]

«…Я умоляла меня перевести в другую камеру, я билась о стены карцера от охватившего меня ужаса, мне казалось, что и меня ждет такая же участь. Я находилась на грани безумия, об этом великолепно знал и начальник тюрьмы, и следователь Иванов, и несмотря на это, меня упорно продолжали держать в этом карцере. Это было прямым издевательством надо мною…»

Доведя таким образом Зинаиду Михайловну до крайнего психического и физического истощения (таков и был замысел следователей-изуверов из дома на площади Дзержинского), ее стали часто вызывать на допросы и на одном из них «…заставили подписать совершенно неправильный протокол. Меня вызвали измученную, неправильно ориентирующуюся в окружающей обстановке и заставили подтвердить, что я знала, что Федько враг. Следователь Иванов на этом допросе зачитал заранее составленные вопросы и якобы мои ответы, а другой следователь Зиновьев писал этот протокол, а третий следователь, фамилию его не знаю, присутствовал при этом. А потом, не дав мне даже прочитать как следует и разобраться, что ими написано, обступили меня со всех сторон и заставили меня подписать. Мне говорили: «Нечего Вам, Зинаида Михайловна, торговаться, подписывайте». Мне было глубоко безразлично, я просто не отдавала отчета, что я делала. Я в таком состоянии могла подписать что угодно…»

В том протоколе, подписать который принудили З.М. Федько, говорилось, что ее муж до дня ареста занимался антисоветской деятельностью и что она об этом знала и не донесла органам НКВД и Советской власти; что комкор С.П. Урицкий является участником военного заговора. Воспользовавшись беспомощным состоянием женщины и уговорив ее подписать заведомо ложный протокол допроса, следователи, однако, не думали останавливаться на этом. Они еще заставили З.М. Федько написать собственноручные показания на мужа по заранее составленному старшим лейтенантом госбезопасности Ивановым конспекту. При этом он (следователь Иванов) упорно настаивал, чтобы его подопечная написала о том, что в Приморской группе войск у И.Ф. Федько была организация сообщников в лице начальника штаба группы комдива А.Ф. Балакирева и помощника командующего по материальному обеспечению дивинтенданта С.И. Беккера, направленная против командования ОКДВА и лично против маршала В.К. Блюхера.

«…Я не могу себе простить, что я подписала такой жуткий протокол… Когда следствие получило все, что им от меня надо, они меня оставили в покое, перевели меня из карцера в одиночку. Ко мне применялись репрессии морального характера, меня держали в одиночестве, я была в строжайшей изоляции, мне в течение 5 месяцев не давали писать ни одного заявления, надо мной всячески издевались вроде того, что семья моя за меня вся арестована, что я сына больше никогда не увижу, что сыну передадут, что я за враг; что вы дожили до того, что вас даже лишили фамилии и вы живете под номером 2. Предлагали, не хочу ли я к одной стенке с Федько. Когда я пришла в себя, уже будучи переведенной в одиночку, я поняла весь ужас, что сделала. Меня как-то вызвали на допрос, я просила исправить протокол, мне об этом было категорически запрещено даже думать…»

«Ко мне, не знаю зачем, была посажена в камеру одна из дежурных нашего коридора. Она, вероятно, информировала о каждом моем слове, произнесенном в камере, а я находилась как раз после карцера в состоянии резкого возбуждения и я даже хорошо не помню всего, что мной говорилось. Но только знаю, что ко мне отношение следователя Иванова резко ухудшилось. Я помню, что я открыто его обвиняла в том, что он заставил меня подписать ложный протокол. Я не могу понять, зачем следователю Иванову нужно из меня делать врага и заставлять под давлением давать ложные показания. Это недостойно советского следователя и я настаивала на том, чтобы следователь Иванов отвечал за свои действия. Меня в таком тяжелом состоянии держали больше месяца снова в одиночке, мне не оказывалась такая медицинская помощь, какая нужна была в моем состоянии. Я дошла до галлюцинаций. Видя мое тяжелое состояние, администрация тюрьмы в лице Миронова перевела меня в общую камеру. Вот оттуда-то я 1 й раз и написала на имя наркома Ежова заявление о неправильном ведении моего следствия. Вечером мною было написано заявление, а на следующее утро меня вызвал следователь Зиновьев и предложил мне заново написать протокол об окончании следствия и частично исправить основной протокол. Я настаивала на том, чтобы написать все заново, мне было отказано. У меня уже нет никакой уверенности в том, что старый протокол об окончании следствия оставлен в деле, а новый не приложен к делу. Меня заставили протокол подписать старым числом, не знаю, зачем это было нужно. Мне следователь Зиновьев сказал: «Вам будет так лучше». Мне были под конец предъявлены два пункта 58–6 и 58–10 и Зиновьевым было заявлено: «Что с вас эти обвинения снимаются и вы безусловно ничего не знали, и вы будете освобождены». Мне были зачитаны гнусные показания моей сокамерницы, пытающейся меня представить врагом… Не удастся ни Дударевой, ни следователю Иванову И.А. сделать из меня врага. Я не знаю, что за корыстные цели были у Дударевой, давая на меня такие показания, она, вероятно, хотела себя представить следствию очень бдительным человеком и что она сумела разоблачить врага, в расчете, вероятно, на то, что ее за это освободят. Мною было повторно написано заявление на имя наркома Берия, в котором я просила меня выслушать и дать мне возможность рассказать о неправильном ведении следствия…»