1937 - [5]

Он уже хотел теперь, чтобы его жизнь текла совсем мирно, вдали от шумных событий, чтобы можно было спокойно наблюдать происходящее — только глазом художника, который в нем созревал очень медленно, по капле выдавливал он из себя мелкую заинтересованность в пустяках, мелочные тревоги и раздражение, а ведь были же умные книги, написанные настоящими философами, удалившимися от мира для размышлений и наблюдения. Таким философом хотелось стать и ему — он смотрел на девушек, молодых людей, вывески и газеты — все шло мимо его взгляда, не запечатлеваясь, мимо сердца — куда-то в пустоту, а на сердце все еще лежала тяжесть необычайных событий, которым он был случайным, не прошенным свидетелем. Крушения жизней — он едва не сошел с ума, он помнил эту ночь, когда в воспаленном воображении рисовались фигуры, и слова, и фразы, незначительные ранее и теперь приобретшие грозный смысл! Как ненаблюдателен он был, как все пропустил мимо, а ведь сколько уже можно было подметить заранее и какие могли бы быть сделаны им выводы!.. Ах, когда же наконец я стану по-настоящему понимать жизнь и только этому и отдам всего себя…

14/IV

Начинал работать и не мог подойти к письменному столу. Отвращение к письму, к тому, что он делает, неверие в себя, все казалось плохо и неумно. Он ложился в постель и лежал. Тянулись сны или воспоминания, он сам не понимал, что с ним такое; сны были короткими, странными, тело тяжелело и просило отдыха, он заставлял себя подыматься и ложился вновь.

Потом он понял, что это усталость, что мозг отказывается думать — и подчинился телу. И тогда потянулись дни сладкого и томительного безделья, он спал, лежал просто так, читал хорошие книги, умилялся жизни людей в них, но сам не хотел ни жить, ни чувствовать, а только спать или быть одному в постели.

Потом его потянуло на воздух, он одевался медленно, расслабленный и успокоившийся, он шел вялой походкой усталого человека по шумным улицам, сидел на набережной, смотрел на широкую реку и ее жизнь, и снова мир возвращался в душу.

Где-то происходили события, люди сновали по коридорам гостиницы, приезжали, делали свои дела, спешили и волновались, только он жил странной и блаженной жизнью — никому не завидуя, ничего не желая, кроме отдыха…

Но настал день, когда в одну из таких прогулок он увидел девушку, ее ноги в красивых тугих чулках, быстрый взгляд и смелую походку. И его глаза блеснули от удовольствия, он проводил ее со вздохом сожаления, вот никогда не встретятся, наверное, а жаль… И придя к себе в номер, снова почувствовал и силы, и желание работать…

16/IV

Жена А. Толстого пришла на концерт, шелестя шелком особенного черного с красным платья. Соседка ее подсчитала — двенадцать черно-бурых лисиц пошло на роскошный ее палантин. Муж сидел рядом, похудевший, счастливый, жадный. Он так и не отпускал ее от себя и все смотрел по сторонам — не ушла ли она куда-нибудь слишком близко к молодым людям.

Ему хотелось, чтобы его заперли в тюрьму или больницу, одного, ото всех людей, а главное, от него самого, потому что он чувствовал себя бессильным закончить работу, не умел или что-то выпало из него, но только ему хотелось уйти и замкнуться, чтобы забыть о своей профессии и жить совсем другой, пускай совсем не похожей, плохой, но другой жизнью. Тогда у него не было бы мук совести от того, что ему не удается сделать лучше свою работу — все это отпало бы, он просто жил бы, как все, борясь за жизнь и право на хлеб и ночлег.

По утрам у него болели виски, и голова была мутной от напряжения. Сон не облегчал, а утомлял. Вдобавок вдруг одеревянела кожа на левой ноге, и он щипал ее и колол, чтобы восстановить чувствительность, — и напрасно. Но он даже не встревожился, ему просто хотелось уйти совсем, может быть, даже из жизни, ставшей вдруг совершенно неинтересной потому, что главное в жизни — его работа, его творчество — казалось ему утерянным для него уже навсегда.

На самом деле это был очередной припадок меланхолии, за которым обычно следовал душевный подъем. Однако теперь этот подъем не приходил, и с тревогой, просыпаясь каждое утро, он спрашивал себя — ну теперь, сегодня, я в силах сесть за стол?

Нет… еще не сегодня… и опять тянулся странный день, полный раздумий и планов о своем уходе из жизни, о дикой усталости и нежелании дальше карабкаться вверх…

29/IV

Дни великого очищения! Чем злее и страшнее слова по моему адресу, тем больший подъем духа. Совсем не страшны слова, совсем не злые люди, они говорят правильно со своих точек зрения, я же сам для себя произнес гораздо более жестокий приговор, и потому приговоры людей уже не пугают меня теперь.

Совсем новая жизнь должна начаться. Жизнь с “третьим” моим — наблюдать за собой со стороны, как по капле будет он, этот оплеванный и сброшенный на землю “третий” — выдавливать из себя яд пошлости и пустоты, внутренней бесплодности и неумения видеть людей, понимать их радости и боли, жить людьми, а не самим собой.

Все удары принимаю с благодарностью и не ощущаю боли, ибо бьют они уже по мертвому телу, которое по недоразумению еще называется моим именем и по утрам читает газеты, а вечерами слушает все!