1918 год - [17]

– Ну что вы, доктор. Я же остаюсь спокойным.

– Да это вам так кажется, а на самом деле эти трупные занятия очень для вас вредны. Прощайте, прощайте. Всего вам хорошего».

Рапорт был принят, и Раевскому сообщили, чтобы он готовился к отъезду, эшелон собран. «И еще раз я успел сбегать проститься с моим дорогим Александром Карловичем. Порвалась последняя связь с галлиполийцами, с Галлиполи, моим прошлым, плохим или хорошим, но мне все же дорогим. Мы обнялись. Александр Карлович был взволнован, у меня потекли слезы. Все, все кончено. Я уезжаю в неизвестность. Часа три я побыл под символическим арестом в закрытой на замок камере, а потом в общей колонне зашагал на вокзал. Опять знакомые львовские улицы, опять лавки с русскими надписями, опять замковая гора, опять булыжная мостовая, по которой на этот раз я шел увереннее. Теперь была надежда, что меня действительно здесь не задержат, и вот застучали колеса поезда, который увозил нас куда-то в Донбасс»[59].

Летом 1946 года Раевский вместе с остальными заключенными прибыл в лагерь у города Краснодона, где провел полгода перед очередным переводом. В военное время здесь был немецкий концлагерь, теперь переделанный под нужды советской власти. Рядом стоял стекольный завод, куда заключенные направлялись на отработки. По приезде Николай Алексеевич сразу отмечает либерализацию порядков по сравнению со Львовом – трудовой лагерь не тюрьма, здесь уже нет «камер», а есть «комнаты», нет запрета на перемещения, и заключенным, как мужчинам, так и женщинам, было позволено свободно общаться между собой. Жили в бараках по пятьдесят человек. Здесь же разместили и партию Николая Алексеевича. Именно тогда Раевский впервые столкнулся с уголовными преступниками: «… в большинстве военная молодежь, попавшая сюда за разные неблаговидные деяния. Настоящих преступников в них все же не чувствовалось, таково было мое первое впечатление, и со временем оно укрепилось. Для них мы, немолодые уже бывшие белогвардейцы, об этом наши собеседники знали, представляли интересные объекты. Враждебности к нам не ощущалось. Для них Гражданская война была, по-видимому, далеким куском истории Советского государства, не более того».

Партия, в которой прибыл Николай Алексеевич, была одной из первых, перевезенных в этот лагерь. Лагерь был на стадии становления, жизнь здесь еще не была как следует упорядочена – отсутствовали бани, происходили регулярные перебои в питании, тяжело первое время было, тяжело и с санчастью. Заключенные страдали от вшей, недоедания и отсутствия медицинской помощи. Временным начальником санчасти была назначена приехавшая вместе с Николаем Алексеевичем из Львова опытная фельдшерица София Федоровна. По старому знакомству, она устроила Раевского к себе в лазарет, где условия проживания и питания были получше. Вновь Николаю Алексеевичу приходится заниматься патологической анатомией. Из-за этой работы, заразившись при очередном вскрытии, писатель тяжело заболел дизентерией, осложненной циститом, преследовавшим его на протяжении последующих двадцати лет, а позже к этому присоединилась еще и цинга.

К счастью, Николай Алексеевич пробыл там не очень долго, в один из зимних дней 1946 года заключенного Раевского решено было перевести в другой лагерь: «Все та же Софья Федоровна, которая работала теперь в качестве фельдшерицы, сказала мне, что меня намереваются перевести в другой, лучший лагерь, где даже имеется центральное отопление. По ее словам, это единственный лагерь такого типа во всей области»[60]. Хочется добавить одну маленькую, но весьма показательную деталь. Вот характеристика, которая была дана Раевскому в первый год пребывания в лагере одним из его работников: «Что сказать о Раевском? Работает отлично, дисциплинирован, очень вежлив, а все-таки его следовало бы расстрелять. Он был и остается врагом Советской власти, врагом убежденным и честным. Не могу этого отрицать. Но, товарищи, честный враг гораздо опаснее бесчестного». Вот так-то.

Прибыв на новое место, Николай Алексеевич первым делом отправился в санчасть и предложил свою кандидатуру. Во всю многообразную палитру приобретенных Николаем Алексеевичем в заключении профессий можно, даже с улыбкой, занести профессию банщика. Именно эта должность была ему предложена начальником санчасти: «Врач спросил, какая моя специальность. Я ответил:

– Доктор естественных наук Пражского университета.

Начальник оживился и внимательно на меня посмотрел. Я продолжал:

– Знаком с нормальной патологической анатомией, работал в качестве помощника прозектора лагеря, хорошо знаю латинский язык.

Начальник санчасти меня перебил:

– Доктор Раевский, а вы можете прочесть лекцию на тему «Что такое жизнь?» Только имейте в виду, что никаких руководств на этот счет у нас нет.

– Могу, гражданин начальник.

Внутреннее чувство подсказало мне, что обращение «доктор Раевский» уже было многообещающим.

– А сколько вам понадобится времени, чтобы эту лекцию написать?

– Дней пять.

– Ну, отлично. На пробу я вас приму и зачислю на работу в нашу баню»[61].

Вся пикантность этой работы заключалось в том, что интеллигентному Николаю Алексеевичу было поручено выдавать мыло в лагерной бане. Все бы ничего, но два раза в неделю на помывку приводили женщин, а мыло приходилось выдавать непосредственно перед помывочной: