1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов - [9]
Главной задачей наполеоновской пропаганды в кампании 1814 года было возбудить среди населения чувство патриотизма, поднять гражданское население Франции на массовое сопротивление интервентам, т. е. повторить 1792 г., когда французы в целом охотно откликнулись на призыв революционного правительства «Отечество — в опасности!».
Для этого пропаганда стремилась использовать архетипический страх французов перед «нашествием варваров», «азиатов», «дикарей». Война с Россией представлялась как война мира цивилизованного с нецивилизованным, варварским. Символом же русского варварства стали казаки, а к 1814 г. лекала, по которым кроился образ казака, уже были готовы. Общий вывод сформулировал еще Ш. Корбе: «…когда русские вошли во Францию, у них уже была устойчивая репутация варваров»[89]. Ш. Корбе вторят и современные исследователи: казаки — эти «пожиратели свечек» и детей, были в глазах французского общества воплощением отсталости, в которой пребывала тогда империя русского царя[90]. Тем самым наполеоновская пропаганда пыталась, с одной стороны, посеять сомнения среди союзников по антифранцузской коалиции в правильности сделанного ими цивилизационного выбора, а с другой — поднять французов на борьбу с очередным «нашествием».
Наполеон полагал, что французская нация «подвержена быстрому восприятию» и отличается «живым воображением и сильным выражением чувств». 4 января 1814 г. император писал своему министру иностранных дел А. Коленкуру: «Опустошения казаков вооружат жителей и удвоят наши силы. Если нация последует за мной, враг погибнет»[91].
В официальной переписке Наполеона, в его декретах лексема «русские» часто соседствует с лексемой «казаки». Так, 21 февраля из своей генеральной штаб-квартиры в Ножан-сюр-Сен Наполеон примирительно писал императору Австрии, что армии Блюхера и Клейста уже разбиты, а война между французской и австрийской армиями не в интересах ни французов, ни австрийцев. И далее, как бы между прочим, но как о само собой разумеющемся, упоминается о населении Франции, «раздраженном в высшей степени всяческого рода преступлениями, произведенными казаками и русскими»[92]. 26 февраля из Труа император писал тому же А. Коленкуру, что «всяческого рода зверства (atrocités), совершенные казаками и русскими», всколыхнули столицу, Париж вооружается, 200 000 человек взялось за оружие, этим вооруженным населением командуют 8000 бывших офицеров и т. д.[93] Вновь ни англичан, ни немцев… Только «русские и казаки». Император практически шантажирует казаками. Из Суассона он обращается к своему брату Жозефу: «Вы мне пишете, как если бы мир зависел от меня, но я послал вам бумаги. Если парижане хотят видеть казаков, то потом они раскаются, и вы должны сказать им правду»[94].
5 марта из главной квартиры императора, что находилась в Фиме, последовали два декрета, которые, по замечанию Ф. Коха, провозглашали войну на истребление и объявляли сопротивление интервентам долгом всякого гражданина[95]. В первом декрете в связи с тем, что союзники обещали расстреливать каждого французского крестьянина или горожанина, захваченного с оружием в руках, Наполеон обещал за каждого такого француза мстить, репрессируя пленных союзников. Во втором декрете «русские и казаки» опять выделены Наполеоном отдельно: «В то время как население городов и деревень, возмущенное жестокостями, которые совершили над ними враги, и особенно русские и казаки, из чувства национальной гордости взялось за оружие, чтобы останавливать отряды врага, захватывать его конвои и вообще наносить ему максимально возможное зло, то во многих местах мэры или другие члены магистрата отговаривали население от этого». В связи с этим всех, кто вместо того, чтобы подстегивать патриотический порыв, будут таковой охлаждать, предлагалось рассматривать как предателей[96].
В. Девеле опубликовал обнаруженный им в архиве рапорт префекта департамента Кот-д’Ор министру внутренних дел от 19 января 1814 г. Составленный в Семюр-ан-Осуа рапорт повествует об отступлении французов из Дижона. Префект отдельно останавливается на описании состояния умов и, в частности, отмечает, какое положительное воздействие оказала на население департамента прокламация императора, «написанная с той добротой, что свойственна самому прекрасному из суверенов, наполненная силой и правдой и проникающая в самые глубины сердца»[97].
Понятно, что префекты будут преувеличивать влияние наполеоновских прокламаций на умы. А вот история Шомона демонстрирует нам другую картину. Уроженец этого города Клод-Эмиль Жолибуа, автор многочисленных сочинений по истории Верхней Марны, основатель «Литературного и научного общества Марны» и знаток департаментских архивов, в своей «Истории Шомона» посвятил несколько страниц событиям в этом городе в начале 1814 г. Свое повествование он начинает с 4 января
