1600 лет под водой - [39]

Теперь у нас снова была великолепная команда ныряльщиков. Поэтому имело прямой смысл продолжить исследования глубоководной части бухты Тихой между Цавтатом и берегом Робинзона.

Мы исколесили весь этот участок вдоль и поперек, буксируя акваплан на глубине пяти метров, но нависшее зеленое марево позволяло только изредка видеть светлые прогалины на дне.

Наша команда уныло таскалась взад и вперед по бухте, и только дважды монотонность этого движения прерывали тревоги, но оба раза ложные. И вдруг Бел крикнула:

— Смотрите, Иден что-то увидел! Я взглянул со штурвальной площадки: Иден действительно подавал сигналы. Я подозвал Питера и Джефа и подвел судно к Идену, который бороздил воду кругами над этим местом.

— Что там, Иден?

— Пока не знаю! Но похоже, что какие-то глиняные черепки.

— О-кей! Останемся здесь и поищем.

Последующие несколько минут проходят в обычных деловых приготовлениях. Каждый ныряльщик снимает излюбленный баллон с заправочной форсунки, закручивает вентиль, прикрепляет дыхательную трубку. Потом он проверяет глубиномер и, отыскав на палубе свободное место, готовится к погружению: пара шерстяных свитеров, шноркель за ногу, поверх брюк. После этого с тяжким кряхтеньем, подобным предсмертному стону, ныряльщик закидывает баллоны за спину и закрепляет их системой хитроумных пряжек. И поверх всего — пояс с балластом: последним надевается — первым снимается. Потом идут различные некомплектные принадлежности: глубиномер, часы, компас, ласты на ноги. Щедрый, от всего сердца плевок в маску, затем остается растереть его по стеклу и ополоснуть маску в ведре морской воды. Этот плевок, насколько я знаю, единственное средство сделать так, чтобы маска не запотевала, когда входишь в глубокие воды.

Теперь все готово. Еще несколько слов: «Все— к якорю, плывем в разных направлениях; если заметите что-нибудь, всплывайте на поверхность и постарайтесь засечь место». Потом неизменный вопль: «Отверните мне вентиль!» Мы отворачиваем вентили и проверяем положение запасного клапана. Вниз по лестнице! И наконец оглушительный всплеск в тот миг, когда упакованное и увязанное человекоподобное весом в восемьдесят килограммов плюхается в воду. Несколько пузырей и — тишина.

Но это наверху, а внизу — все наоборот. Сначала всплеск. И не успевает какой-нибудь слабонервный осьминог высунуться из норы и обозреть возмутителя спокойствия, как его оглушает второй всплеск, потом еще и еще — целое вторжение из другого мира. Тогда мистер Осьминог заползает поглубже в нору: что бы теперь ни происходило, он ничего не хочет знать, а то как бы чего не вышло. Разве что изредка он высунет щупальце и подтащит ко входу в гнездо еще один камешек. Не то что губан — он любопытен и вылезает поглазеть на призраков. Его мохнатые влажные губы полуоткрыты: он не может поверить глазам своим. А невдалеке еще один любопытный — меру. Но память жива, и свербит где-то в неприметном уголке массивной головы: «Человек означает опасность!» Если хоть однажды охотник выпустил в него гарпун, он не забудет. Рыбы помельче, словно бабочки, порхают вокруг пришельцев. Они знают по опыту, что если появляется один из повелителей моря, то пища или исчезает совсем, или, наоборот, истерзанное тело какого-нибудь морского обитателя в самом скором времени начинает плавно оседать на дно. Подобно воронам, эти грациозные создания вьются около каждой раненой рыбы, дожидаясь ее смертного часа. Другие подводные существа, большие и маленькие, не обращают на происходящее никакого внимания и продолжают заниматься своим делом. Они ведут жизнь, до краев полную жестокости. «Съешь, и да не съеден будешь!» Некогда разглядывать пришельцев, разве что они no-_s дойдут на опасное расстояние.

Все это пронеслось у меня в голове, пока мы медленно погружались в холодную глубь, мимо зеленого клубящегося облака, в серый туман пустоты. Потом на глубине в пятнадцать метров завиднелось дно. Я попытался воочию представить какого-нибудь древнего грека, идущего домой обедать в тени, которую отбрасывают стены домов. Вот они, эти самые стены, совсем рядом.

В это время Питер помахал рукой, чтобы привлечь мое внимание. На дне, почти скрытая илом, лежала амфора изысканной формы. Очертания ее были столь изящны и плавны, что дрожь благоговейного уважения к древним гончарам пронизала меня с головы до ног. Амфора отличалась от всех, что мы находили до сих пор; она была метровой высоты и сантиметров двадцати в поперечнике, контуры ее красиво стремились от гордой вершины к элегантному подножию. Питер и я основательно потрудились, счищая с ее стенок глину. И тут, к сожалению, она переломилась надвое. Не успели мы сложить обе ее половины на палубе, как показался Иден, держа руку большим пальцем вниз — сигнал, означавший, что он что-то приметил на дне.

Мы снова ринулись вниз. На этот раз нашим глазам предстала большая амфора, намертво впаянная в слой цепкой глины. В конце концов, мы освободили и ее, но тут оказалось, что она набита камешками и грязью, и потому своими силами нам ее не поднять. Пришлось ждать, пока нам спустят два надувных мешка и канат. Но вот и эта амфора улеглась на палубе рядом со своей двухтысячелетней сверстницей. У нас оставался всего один цилиндр с воздухом и совсем мало времени — сумерки уже сгущались над морем. Но инерция удачного дня не давала нам покоя, гнала в море. Я нырнул, на этот раз вместе с Питером, у которого оставалось еще немного воздуха в баллоне. Вскоре я вытащил римское блюдо, а Питер — богато инкрустированный кинжал. Мне попались на глаза несколько тесаных камней, разбросанных по дну. Мы находились на окраине Эпидавра: именно здесь, где глубина достигала двадцати метров, стоял последний ряд домов у самого синего моря.