10 лет и 3/4 - [14]

Он понастроил учебных заведений, чтобы детишки с младых ногтей были сведущи по части нержавею­щей стали – на случай, если их папаши придут в не­годность, открыл бани, чтобы южинцы были чисто­плотными, а то у работяг с этим случаются проблемы, осчастливил наш город собственным театром и даже странным заведением под названием «Капля молока», это что-то вроде молочной фермы, только доят там женщин (я, конечно, извиняюсь, но, по-моему, это отвратительно). А сердцем нашего города был и оста­ется наш прекрасный завод, совершенно безвредный для людей и посевов.

Рабочим мсье Жирода в этой жизни беспокоиться не о чем: они появляются на свет, кушают и какают, вкалывают и размножаются, танцуют и гоняют мяч, подхватывают туберкулез и цирроз (вместе или по отдельности), лечатся, а в случае неудачи – подыха­ют под чутким руководством мсье Жирода.

(Удобно, черт возьми, все предусмотрено…)

Только вот савойские крестьяне почему-то не про­никлись мечтой о техническом прогрессе и продол­жают тихо возиться в своих огородах, не спеша вли­ваться в рабочие массы. Поэтому заводу пришлось в срочном порядке по баснословным ценам закупать себе иммигрантов – арабов, русских, итальянцев, по­ляков, турок и португальцев, и вся эта публика вечно скандалит и дерется, совершенно не умеют люди се­бя вести!

Благодаря братьям нашим пришлым в городе сегод­ня наблюдается полнейший винегрет, разве что ин­женеры по-прежнему обитают в просторных особня­ках, а народец попроще селится где придется. Все арабы и турки почему-то собрались в восемьдесят четвертом доме (по-нашему – восьмерка-четверка). Так вот, в этой самой восьмерке-четверке не оказа­лось ни единого инженера.

Я живу на проспекте Освобождения, и в нашем доме много кого понамешано. Самый черный у нас Ноэль, а самый башковитый в смысле математики – Азиз.

Азиз, по утверждению нашей учительницы, живое доказательство того, что не все итальянцы каменщи­ки, не все поляки пьяницы и не все арабы ездят на подножках мусоровозов и клянчат семейные посо­бия. Так говорит наша учительница, и слова ее вселя­ют надежду.

Отец Азиза приехал в наши края из Магриба, один-одинешенек, трудился на заводе, жил за теннисными кортами, в одной из крошечных хижин, тесно примы­кающих друг к другу, по виду напоминающих кроль­чатники с изгородями наподобие бумажных. Как-то зимним утром один из тамошних жителей не сумел проснуться: окоченел насмерть, как цыпленок в холо­дильнике…

После этого печального происшествия городские власти прислали своего человека в полосатом галстуке и при портфеле, который со знающим видом за­причитал, что так не годится, обстановка в этом райо­не нездоровая и всех бедолаг нужно срочно пересе­лять. Бедолаг отправили в восьмерку-четверку, а не­которых к нам, на проспект Освобождения…

У Азиза есть старший брат Мустафа, который в свои восемнадцать лет так и не поумнел на голову. Он вообще не похож на других Будуду: есть в нем что-то китайское. Однажды я встретил его в бакалейной лавке мамзель Пуэнсен, и он вместо приветствия так вмазал мне по уху, что я свалился прямо в кучу туа­летной бумаги.

Еще у них есть Науль, самая красивая девушка в до­ме после моей сестренки Наны, Имад и младшенький Абдулла, который недавно обнаружил у себя письку и с тех пор все никак не может нарадоваться.

В общем, молодняка у нас полно, и я полагаю, что для страны это очень здорово. Правда, некоторые со мной не согласны.

* * *

Мадам Гарсиа, например, считает, что от иностранцев плохо пахнет, но, на мой взгляд, все иностранцы разные.

Скажем, мсье Китонунца, папа Ноэля, и одевается, и благоухает как никто иной: галстук у него розовый, бабочкой, рубашка белая, выглаженная – ни единой складочки!

В воскресенье, в День Всех Святых, погода стояла теплая, будто в августе (только на Мирантене уже по­висла снежная шапка). Мсье Китонунца вынес во двор раскладной стульчик, уселся и принялся читать стихи, написанные другими элегантными черными мужчинами.

Я гонял вокруг дома на велосипеде, пытаясь побить рекорд, но, завидев его, притормозил и полюбопыт­ствовал:

– А что это вы читаете, мсье Китонунца?

Он взглянул на меня поверх очков, улыбнулся и произнес, теребя тонкие усики:

– Стихи негров, дружок.

– «Негры» говорить неприлично, – заметил я, – потому что все расы равны.

Он рассмеялся от всей души, прямо-таки зашелся от смеха, наверное, у него на родине все так сме­ются.

– Равенство рас, дружок, – это отдельный раз­говор, – сказал он мне. – Дай-ка я тебе лучше почи­таю негритянские стихи.

– Идет, – ответил я.

И он прочел мне стихотворение:

Женщина голая, женщина черная,

Твой цвет – сама жизнь, твои формы – сама

красота!

Я взращен в твоей благодатной тени;

твои нежные руки защищали мои глаза,

И я вновь открываю тебя в этом знойном,

палящем краю,

С высоты перевала – обетованную землю,

И стою пораженный, сраженный твоей красотой,

Словно молнии вспышкой [24].

– Сильно сказано, – констатировал я. – Только, похоже, я не слишком разбираюсь в африканской по­эзии, потому что ничего не понял.

– Как, совсем ничего? Ты уверен? – забеспокоился он.

– На уровне интуиции я бы сказал, что речь идет о женщине, которая прогуливается без ничего, – отве­тил я. – Вроде мадам Фобриу, которая выставляет на всеобщее обозрение свои вторичные половые приз­наки и некоторые первичные. Но в Африке все долж­но быть по-другому, там же чертовски жарко…