1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II - [93]
В предъявленной мне сейчас карточке личности, которую вы называете Верой Филипповой, урожденной Фигнер, я признаю большое сходство с неизвестной мне брюнеткой, бывавшей по Тележной улице, в д. № 5, и проходившей без снаряда по Невскому проспекту 1 сего марта для наблюдения за покушением — в числе лиц гуляющих. Я говорю «большое сходство», потому что она изменилась несколько и только первый взгляд на карточку позволяет сказать утвердительно, а при дальнейшем рассмотрении карточка моложе оригинала. Видел ее приходящей на квартиру по Тележной улице в субботу вечером в первый раз, кажется, до прихода Перовской, а затем в воскресенье, когда я сказал выше. Одевалась она очень просто: в платке (черном) и довольно старом простом пальто. В воскресенье пред проездом Государя она стояла у Екатерининского памятника, напротив той стороны Невского, у которой находилась лавка Кобозевых. Всматриваясь хорошенько в карточку, особенно в глаза, я утверждаю, что карточка принадлежит именно этой брюнетке, о которой я говорил.
На вопрос, не была ли означенная брюнетка m-me Кобозева, я ничего сказать не могу, потому что ни Кобозева, ни жены его не знаю. Но я думал, что это она, более сильным указанием было то, что она, смотря на проезд Государя, старалась быть на противной стороне Невского проспекта.
Печатается по: 1 марта 1881 года, с. 234–277.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ РЫСАКОВА
Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь! Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить Ваше Величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавшим всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.
Умоляя о пощаде, ссылаюсь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном со смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на Страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.
С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни Вашего Императорского Величества верноподданным
Николай Рысаков.
<…> Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а, пожалуй, и всецело, могу сделать.
Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.
В С.-Петербурге в числе нелегальных лиц живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 80 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе — что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги извозчика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.
Точно нумер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены пред извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.
Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой, от Адмиралтейства, стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько «ветеранов революции».
Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, — обязанность с социально-революционной точки зрения шпиона. Я и согласен. Далее меня посадят в централку — но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике
